На линии огня: Фронтовых дорог не выбирают. Воздушные разведчики. «Это было недавно, это было давно». Годы войны
Шрифт:
Запомнился первый самостоятельный полет. Ты один в бескрайнем синем небе. Ровно работает мотор, зато гулко стучит сердце. Но понемногу ты успокаиваешься. Начинаешь отчетливо различать карликовые дома, узкие ленты дорог, крохотные макеты дальних рощ. Машина, оказывается, вполне послушна твоей воле. Вот она делает крутой вираж, вот входит в боевой разворот, с бешеной скоростью несется вниз чуть ли не в отвесном пике и снова легко взмывает вверх…
А при посадке я сломал дужку на конце крыла. Крепилась она с нижней стороны и принимала на себя удар при крене на посадке. Пружинила, даже ломалась,
Вот и со мной так случилось. В первом же полете. Небольшое покачивание крыльями, и дужки как не бывало. Хоть авария и не ахти какая, все же неприятно. Выговор получил от инструктора. Присел в сторонке, переживаю. Тут и подошел ко мне Чернобровкин.
— Ну, чего так расстраиваешься? Техник поставит новую дужку, вот и все дела. Опытные летчики, не чета нам, их ломают, а у тебя первый вылет!
Смотрю, парень вроде не смеется. Глаза внимательные, лицо открытое. Слово за слово, мы разговорились. Сам Леонид из Белоруссии. В армию ушел вместе с отцом, но, с тех пор как разлучились, ничего о нем не знает. Нет известий о матери, о младшей сестренке, они остались на оккупированной фашистами территории. Мы подружились с Чернобровкиным, да так, что не расставались ни в авиации, ни потом в пехоте.
В этой школе летали очень мало: то не было горючего, то самолетов. Фронт приближался. Настал день, когда нас эвакуировали на восток.
Приехали к месту дислокации. Степь. Добираться пришлось пешим порядком. Нас ожидали какие-то длинные, просторные бараки. С начала зимы их не отапливали. Холодина ужасная. Мы жались друг к другу, толкаясь и греясь, ожидая, что решат командиры.
Комиссар батальона принес нерадостную весть. Машины с топливом застряли где-то в пути, и рассчитывать на них сегодня не приходится. Выход один — идти в степь, рвать кугу, похожую на хворост. Пойдут только добровольцы.
Человек двадцать пять шагнули из строя. Мы с Чернобровкиным в том числе.
Экипировали нас — будто предстояла экспедиция на Северный полюс. Выдали утепленные комбинезоны, летные меховые рукавицы, шлемы, даже очки. Вскоре мы убедились, что все это не зря.
На улице в этот час творилось уже что-то невообразимое: свист, завывание и сплошная пелена снега. Нас сразу же обволокло и облепило с головы до ног. По совету комиссара, мы шли попарно, гуськом, обвязав друг друга веревкой, чтобы не потеряться в буране. Наконец показались на снегу тоненькие прутики этой самой куги. До чего же жалкое растение, и как трудно добраться до его убогого корешка! Ведь инструмента никакого, только у некоторых оказались с собой ножи. Остальные разгребали снег и рвали кугу руками.
Через час-полтора на полу бараков были навалены внушительные ворохи этой самой куги. Гулко и жарко загудело в печах. Теплый воздух быстро наполнил помещение. Курсанты воспряли духом. И только на наши перчатки, роскошные летные кожаные перчатки, жалко было глядеть.
Здесь, в степи, пробыли мы недолго. И для чего, собственно, нас сюда привезли, никто не понял. О полетах не могло идти и речи. Проводились теоретические занятия, занимались строевой подготовкой, несли караульную службу. Стоишь, бывало, ночью под ружьем, а волки невдалеке глазами сверкают. Голодные
Несколько раз нас потом перебазировали с места на место. Пожалуй, мы больше ездили, чем летали. Досталось и холода, и жары — когда стояли за Волгой и температура в тени упорно держалась выше сорока градусов.
А тут как раз пошли слухи, что школу нашу думают расформировать. Так оно и получилось. Часть курсантов направили в другие летные училища, а большинство, в том числе и меня с Чернобровкиным, на фронт. Попали мы в дивизионную разведывательную роту.
6
Морозным ранним утром к нам в госпиталь прибыла очередная партия раненых. Принесли новенького и к нам.
— В офицерской палате сейчас нет свободных мест. Поэтому к вам временно кладем старшего лейтенанта, — объяснила сестра-хозяйка. — Состояние у него тяжелое, так что вы, пожалуйста, не шумите.
На носилках лежало безжизненное тело. В лице ни кровинки. Санитары на миг заслонили его от меня. Он застонал и открыл глаза. Наши взгляды встретились.
— Петров Анатолий… Вот так встреча! — тихо проговорил он запекшимися губами.
— Липатов! — вскочив с постели, я в два прыжка очутился около его койки. Николай слабо улыбался.
— Ну вот, Анатолий. Теперь нам никуда, видно, друг от друга не деться, пока не вылечимся! — не то шутя, не то серьезно сказал он и прикрыл глаза.
Выглядел он неважно. Много хуже, чем тогда, в санитарном поезде. Как бы угадывая мои мысли, Липатов объяснил:
— А у меня, брат, с ногою дело швах. Даже пошевелить больно. Вот направили сюда… Говорят, в вашем госпитале врачи хорошие, вылечат.
Но врачей состояние Липатова встревожило. Многие из них осматривали его рану, даже один известный профессор. Все сходились на одном: положение серьезное, возможно, осложнение, гангрена. Николаю предложили ампутацию.
— Нет, вытерплю все, но ногу резать не дам! — слабым, но твердым голосом отвечал на уговоры Липатов.
Когда ему стало чуть лучше, я рассказал о своем невеселом житье. О контузии. Не скрыл при этом, что не слишком-то прятался от бомбежки.
Николай долго молчал.
— Да ведь мы уже говорили с тобой на эту тему, — с трудом произнес он. — А ты опять огорчаешь меня. Фашист хотел убить тебя, убить меня. Но не смог, только ранил. Что ж, давай ему поможем, давай сами наложим на себя руки! То-то обрадуем врага. Да только он этих подарков не дождется.
Он перевел дух и уже тише закончил:
— У тебя нет рук. Но твоя голова еще пригодится людям. Что касается меня, то я и сейчас верю, что буду воевать.
Липатов оставался Липатовым.
Госпиталь наш размещался в здании бывшего ресторана. Внизу — большой холл, он пустовал. Здесь я любил в одиночестве сидеть на подоконнике и, чуть приоткрыв штору, смотреть на улицу. Повезло нам, что госпиталь стоит здесь, в центре Саратова, а не на задворках, где, кроме сугробов, ничего не увидишь. Лязг трамваев, шум машин хоть как-то развлекают. Спешат на работу люди. По делам. С работы. Вот раздается гудок завода. Я уже знаю, что это начинается первая смена. Ну а мне пора идти на завтрак.