На лобном месте. Литература нравственного сопротивления. 1946-1986
Шрифт:
Имитированная, почти наркотическая взвинченность, вопль, трагедийный размах больше уж никого не могли обмануть; даже умение изобразить патологические реалии, калеку-урода и пр. не вызывало сочувствия. Мы видели, как много стоит, к примеру, за уродами Бабеля в «Колывушке». Целый мир.
Я не разделяю крайнего мнения литературоведов, говорящих об Андрее Вознесенском: антипоэт, антигуманист… Однако и меня не очень греют сцены, подобные следующим. Одно из своих первых стихотворений Вознесенский посвятил Корнелию Зелинскому, любившему выступать над гробом своих жертв… На похоронах
Однажды, пожалуй, вырвалось у Вознесенского искренне: «Судьба моя глухонемая». Ох, обсчитала жизнь, обсчитала…
Но обсчитала она, прежде всего, читателя.
Ни в одной стране мира — в XX веке — новации художественной формы не являются запретными. Не преследуются государством.
Только в Советском Союзе картины художников-нонреалистов сметались бульдозерами; поп-музыка воспринималась как политическая диверсия. Даже белый стих считался не так давно почти «антисоветской вылазкой». Как и узкие брюки, шорты или длинные волосы а ля хиппи.
Немудрено, что необычная стихотворная форма приветствовалась молодыми слушателями с жаром. Как вызов властям! Как мужество поэтов, ломавших закостенелые формы соцреализма.
Литовский поэт Межелайтис и московский Солоухин, которые стали «грешить» белым стихом, обратили на себя внимание. Белый стих сам по себе казался протестом.
Однако… шли годы. К новым формам привыкли. Поэтов-«реформаторов» переставали бранить даже конвойные «попки» из комсомольских газет: новая форма не несла нового содержания. Как в поэзии А. Вознесенского.
Это особая тема. Особая книга — ломка стихотворной формы, находящейся в прорези прицела. Думаю, оно будет написано в свое время, такое исследование, выходящее за пределы этой работы.
Здесь я хочу отметить лишь один аспект этой интереснейшей темы: когда поэту безразлично или почти безразлично «что», быстро тускнеет и обескровливается «как»: у Евтушенко и Вознесенского, поэтов вначале полярных по образной структуре, по ритмике, афористичности — полярных буквально во всем, — теперь гораздо более общего, чем различия.
…О Евтушенко написаны горы исследований. Кто не слыхал, что он — поэт-трибун. Полемист и «театр одного актера». В общественно-социальном смысле он, было и такое, — оппозиция ко всем проявлениям сталинщины: «…древко нашего знамени хватали грязные руки». Он был искренним, и эта искренность совпадала с вектором эпохи. Он поистине был противоположен Вознесенскому. Ему важен смысл, содержание. Даже в ущерб форме. «Из десяти книг Евтуха время отберет одну», — верно сказал Борис Слуцкий.
За Евтушенко пошла не только молодежь. Как-то в «Литературной газете» редактор по разделу литературы, сверхбдительный О. по прозвищу Железный ортодокс, сказал сослуживцам, заперев дверь своего кабинета на ключ: «Я был на вечере Евтушенко. Он произвел на меня гигантское впечатление. Этот человек может возглавить временное правительство».
Даже прозорливый Юзовский, битый, мудрый Юзовский, признал его: «Посмотрите на его
Но вот эпоха начала менять окраску. Вначале пропали подписи Евтушенко (как и Вознесенского) под документами протеста. Выяснилось, что он умеет изгибаться «вместе с партийной линией…». «Подвижник подвижной морали», — саркастически заметил один из поэтов. «Неправда! — вскричал Евтушенко. — Я тактик!..». И даже ответил стихами о тактике: «…Я делаю карьеру Тем, что не делаю ее!»
Но все это были слова. Пустые слова. Государственные «народные» хоры запели по всей стране новую песню на слова Евтушенко: «Хотят ли русские войны?», где он слил воедино устремления Брежнева и воинствующей генеральской клики и обездоленных русских городов и деревень, где в каждой семье — потери…
Это хитренькое «патриотическое» сюсюканье вполне укладывалось в рамки казенных лозунгов, развешанных на всех заборах: «Народ и партия едины».
Насколько честнее оказался тут, скажем, Булат Окуджава с его «песенным вздохом»: «А третья война — твоя вина…».
А Евтушенко?! Ему уж теперь не обязательно было пережить ситуацию, прочувствовать, осмыслить ее до конца, достаточно было чьего-то рассказа, порой намека. Кто-то вспоминал в Клубе, как Леонид Леонов покупал в эвакуации мед оптом, отобрав его у матерей, стоявших в очереди со стаканами и кружками. Евтушенко написал, что сам был тому свидетелем. Еще не ложь. Поэтическая вольность. Но… путь выбран.
Над Бабьим Яром памятников нет. Крутой обрыв, как грубое надгробье. Мне страшно. Мне сегодня столько лет, Как самому еврейскому народу…Кого оставили спокойным эти мужественные стихи Евтушенко?
…Ненавистен злобой заскорузлой Я всем антисемитам, как еврей. И потому — Я настоящий русский.И даже в работе над этим — этапным для Евтушенко — стихотворением, искренним по своей направленности, он уже с легкостью расставался с одной символикой, заменяя ее противоположной. Завершая «Бабий Яр», он позвонил поэту Межирову: «Слушай, Саша, когда Моисей выводил евреев и Египта, светила ли над ним вифлеемская звезда?»
— Старик, — ответил изумленный Межиров, — это было совсем в другой раз и в другой религии.
— Тогда дай мне другой образ.
— Посох Моисея… — начал было Межиров.
— Спасибо! — не дослушав, вскричал Евтушенко, и в трубке зазвучал сигнал отбоя. Ему было достаточно. И посох, и Вифлеемская звезда, и «я, на кресте распятый, гибну…», и «лабазник избивает мать мою», и «доброта моей земли…» — все стало при новой, облегченной системе творчества только поэтической бутафорией.
Евтушенко — поэт непосредственных чувственных фиксаций. Его ранние стихи «О, свадьбы в дни военные…» — прекрасны.