На лобном месте
Шрифт:
Хоть вода пять градусов, да и волна разгулялась, решил показать им Митька свою мужицкую удаль. Поднырнул под волну, крича: "Эх, роднуля!"
Орал так, пока не захлебнулся. Рот не закрывал. Пришлось другое орать:
". . . сы-ы!
– - донеслось на берег.
– - Тру...сы спали!.. Тону!"
Спасли Митьку очкарики.
Этот рассказ -- нечто вроде ключика, который приоткрывает нам настоящего Василия Шукшина, который словно подмигивает своим городским друзьям: мол, вы не думайте, что я вас виню. Это я так, по другой причине. Обстоятельства такие.
О подобных, увы, нередких у советских
От такой духовной сшибки и умер зоркий и нервный Василий Шукшин. Заласкали его софроновы да шолоховы до смерти, "выправляя линию"; он и сам чувствовал: доконает его распухшая от водки литературная мафия, -- нет, не случайно, повторю, мафия добила его главного героя в предсмертном фильме "Калина красная", где Василий Шукшин был и автором, и режиссером, и актером; любимого героя Шукшина, который, и вырвавшись на свободу, на деревенские просторы, все время чувствовал над собой занесенный нож. Ждал подлого удара финкой или выстрела.
Василий Шукшин умер сорока пяти лет от роду.
В свете сказанного здесь о деревенской прозе читатель, думаю, сам отыщет место деревенского владимирского парня, впоследствии уже не парня, а гладкого сытого мужчины, который любил расхаживать в домах творчества в огромных валенках и деревенской шубе, в стиле а ля рюс, нарочито окающего: мол, деревенский я, был им и останусь... Сам отыщет место Владимира Солоухина. Памятники старины волновали этого бесспорно талантливого человека, памятники, погибающие и в его родном владимирском селе. А об односельчанах он говорит чаще всего мимоходом. И в стихах, и в прозе, и в жизни.
Не хочу судить, от специфики ли это дарования или -- от бессердечия, во всяком случае, от недостатка чувства...
Так или иначе, беды его владимирской деревни, годами полуголодной, раздетой, обездоленной не менее вологодской, не стали в его творчестве мотивом определяющим.*
Появились ныне и другие "радетели деревни" помоложе, усиленно поддерживаемые ЦК комсомола, -- фирсовы, лысцовы, декламирующие со всех трибун вот это "исконно-крестьянское", чуевское:
Верните Сталина на пьедестал,
Нам, молодежи, нужен идеал... Потому, думаю, так важен ныне этот вдумчивый отбор талантливых имен, представляющих подлинную литературу России, в данном случае подлинную крестьянскую прозу. Славных имен Александра Яшина и Владимира Тендрякова, о которых говорили ранее, Бориса Можаева, Федора Абрамова, Василия Шукшина и следующих за ними печальников русской деревни, живущих ее болью, ее нуждой, ее заботами.
Замечу кстати: самые талантливые писатели-"деревенщики" Владимир Тендряков, Александр Яшин, Борис Можаев, Федор Абрамов были начисто лишены ксенофобии.
Именно эти писатели развили и углубили борозду первопроходца И. Бабеля,
И Овечкин, и Троепольский, и Дорош делали все, что могли, порой даже то, что было им не под силу, это и вызвало самоубийство Овечкина и раннюю смерть Дороша.
Смена оказалась достойной их и -- более талантливой.
Россия талантами не оскудевает. Как и палачами.
________________________________
*) Определяющим, с годами, стало, увы, совсем иное. Когда выходило в свет в 1979 году "На Лобном месте", не ведал я еще, время не пришло ведать, что В. Солоухин, начав с защиты памятников, с попыток заменить казенное обращение "товарищ" исконно русским "сударь" или демонстрации своего "знаменитого" клдца с "печаткой" из царской монеты с обликом Николая 11, начав с "бунта на коленях", воплотит в своей предсмертной "исповеди" зловещую эволюцию целой плеяды юных искателей истины. "Истинно русских", как они демонстративно, при любом споре, называли себя. "Исповеди"... во славу Гитлера и гитлеризма, которые были, оказывается, естественной "реакцией на разгул еврейской экспансии... последней судорогой человечества, осознавшего, что его пожирают черви", сиречь евреи. " А теперь уже поздно, - с тоской завершил свою исповедь Владимир Солоухин, так и не дождавшийся полного истребления еврейства, - теперь уже - рак крови."
7. КАРАТЕЛИ
Литература крестьянской беды подверглась такому же разгрому, как и сама деревня.
Самая крупная потеря современной "деревенской прозы" -- Исаак Бабель, которого заставили замолчать, а затем подло, по доносу, убили.
Имени доносчика не знал никто. Почти тридцать лет. Лишь Константин Паустовский повторял, где только мог, свое присловье о Каине-Никулине.
Писатели и верили, и не верили, легко ль обвинить собрата по перу в убийстве?
Когда вышла повесть молодого писателя Ю. Бондарева "Тишина", престарелый Лев Никулин тут же отозвался на нее многостраничным доносом в ЦК и КГБ, и это письмо (время было такое, антисталинское!) показали Юрию Бондареву.
Тогда уж не осталось никаких сомнений. При появлении величественного Льва Никулина все немедля переходили на проблемы спорта или гастрономии. Когда тот опубликовал свой очередной роман под патриотическим названием "России верные сыны", по Союзу писателей загуляли строчки:
Никулин Лев, стукач-надомник,
Скучнейший выпустил двухтомник.
И это все читать должны
России верные сыны... ...Однако, как показало время, подметная "никулиана" была лишь удобным поводом для расправы над Исааком Бабелем. Не в заграничных "связях" дело. Не в его дружбе с маршалом Тухачевским: с ним дружили многие писатели.
...Бабель и Шолохов на одной земле существовать не могли. Существуй в литературе тридцатых годов "Великая Криница", невозможно было б даже появление фальшивок типа "Поднятой целины" Шолохова. Одна лишь глава "Колывушка" из "Великой Криницы" перечеркнула бы шолоховские и другие подделки, в которых ерничали бесчисленные Щукари, а крестьянство осчастливила историческая работа товарища Сталина "Головокружение от успехов".
Столкнулась подлинная литература и антилитература, поддержанная всей мощью государства, и судьба литературы была предрешена.