На лобном месте
Шрифт:
Советская пресса старалась локализовать значение повести, завалить мусором стереотипно-казенных похвал.
Но -- нет. "Звезду" не удалось выдать за военно-патриотическое чтиво, распространяемое "роман-газетой". Она резко выделялась своей горькой тональностью и поэзией. С первого аккорда она была реквиемом: "Дивизия, наступая, углубилась в бескрайние леса, и они поглотили ее".
Почти сказочная певучесть зачина заставила вспомнить и повести о погибели русской земли, и дружину Игореву, выступившую при плохой примете -черном солнце, и горький плач Ярославны с его поэтической метафоричностью.
Здесь все написано
"Надев маскировочный халат, крепко завязав все шнурки -- у щиколоток, на животе, под подбородком и на затылке, -- разведчик отрешается от житейской суеты, от великого и от малого. Разведчик уже не принадлежит ни самому себе, ни своим начальникам, ни своим воспоминаниям. Он подвязывает к поясу гранаты и нож, кладет за пазуху пистолет. Так он отказывается от всех человеческих установлений, ставит себя вне закона, полагаясь отныне только на себя.
... Он не имеет имени, как лесная птица. Он вполне мог бы отказаться и от человеческой речи, ограничившись птичьим свистом для подачи сигналов товарищам. Он срастается с полями, лесами, оврагами, становится духом этих пространств -- духом опасным, подстерегающим, в глубине своего мозга вынашивающим одну мысль: свою задачу.
Так начинается древняя игра, в которой действующих лиц только двое: человек и смерть".
Ортодоксы судорожно выискивали здесь "идейные изъяны": разведчик так быстро гибнет, -- брюзжал один из них* , -- что "мы не успеваем понять, какие мысли роились за юношеским гладким лбом".
Литературные чиновники насторожились, как гончие. Им и кричали, словно гончим: "К ноге!", но они -- рвали поводки...
И, надо признать, у них был изощренный нюх. Книга несла в глубине своей, как корабль в глубоких трюмах, страшную правду сталинской эпохи, замеченную и отчасти осознанную всем миром только сейчас, после появления "Архипелага Гулаг" Александра Солженицына.
Вот как бы вскользь сказано в самом начале книги, на восьмой странице:
"Травкин повел свой отряд к одинокому дому на пригорке, дверь открыла старая бабка... она в точности походила на украинских старух из-под Киева или Чернигова, в бесчисленных холщовых юбках, с сухонькими жилистыми ручками, и отличалась от них только недобрым светом колючих глаз...
Вот бандитская мамка!
– - проворчал один из разведчиков.
Он угадал наполовину. Младший сын старухи действительно пошел по бандитской лесной тропе. Старший же подался в красные партизаны. И в то время как мать бандита враждебно молчала, мать партизана гостеприимно открыла бойцам дверь своей хаты. Подав разведчикам на закуску жареного сала и квасу в глиняном кувшине, мать партизана уступила место матери бандита, которая с мрачным видом засела за свой ткацкий станок, занимавший полкомнаты".
"Бандитская мамка"... Да кто же они, пошедшие, в отличие от своих родных братьев, по "бандитской тропе", рожденные теми же матерями? Украинские парубки -- "западники", встретившие советские танки без восторга? Как позднее -- венгры, хорваты, чехи...
Мы тогда ухе слышали краем уха и о странных отрядах, рубивших и немцев, и русских. Мы знали и самую страшную правду -- страшнее не было: Советский Союз от пленных отказывается! Сталин сказал, что нет пленных советских солдат -- есть изменники!
Но ведь в первые дни войны немцы окружили целые корпуса, армии -миллионы солдат! Из-под Мозыря
Под Волоколамском мы освободили лагерь, существовавший всего два месяца, -- оттуда выходили тени в тряпье. Мы высыпали им из противогазных сумок все свои черные сухари -- они набрасывались на них, как собаки на кость. Они -- изменники?
"Не они, несчастные, изменили Родине, но расчетливая Родина изменила им, и притом трижды", -- скажет об этом позднее Александр Солженицын. Первый раз бездарно она предала их на поле сражения... Военнопленные -- это и были именно те, чьими телами был принят удар и остановлен вермахт. Второй раз бессердечно предала их Родина, покидая подохнуть в плену. И теперь третий раз бессовестно она их предала; заманив материнской любовью ("Родина простила! Родина зовет!") и накинув удавку уже на границе.
Кажется, столько мерзостей совершалось и видено у нас за тысячу сто лет нашего государственного существования!
– - но была ли среди них такая многомиллионная подлость: предать своих воинов и объявить их же предателями?"7
Вот почему затрепетали ноздри у конвойных литературных овчарок: почувствовали, что кроется за этой странной бандитской мамкой...
Как боялись они, что многомиллионный читатель (а "Звезда" Казакевича выходила миллионными тиражами) на минуту задержится тут, возле "бандитской мамки", и спросит у самого себя: да ведь это одна семья, одна крестьянская семья, которую, случалось, и топором не разрубишь; почему же братья стреляют друг в друга?
В большой литературе бывает так. Как в морских проливах. Наверху пласт теплой воды, а глубже совсем другой, ледяной, и течет он, этот придонный пласт, в противоположном направлении... Близок локоток, да не укусишь!
А еще откровеннее, еще очевиднее образ следователя прокуратуры Еськина, который оказался в своих подозрениях правым: разведчик Мамочкин действительно не вернул крестьянских коней в деревню.
Почему же читатель так возненавидел его, следователя?
Пожалуй, трудно найти более наглядное свидетельство тому, что сюжет -это позиция автора. Дело не в рябом самоуверенном Еськине и бузотере Мамочкине. А в том, в какую секунду сюжетного времени появляется Еськин.
Чем ближе смерть, нависшая над разведчиками, чем гуще свист пуль над Травкиным, Мамочкиным, Аникановым, ставшими героями из героев, тем ближе подходит к ним с другой стороны советский военный трибунал в облике неумолимого рябого педанта, готового, коль те выскочат из лап смерти, немедля затянуть свою петлю...
Как же надо было ненавидеть эти "трибунальские жернова", ежедневно перемалывающие сотни солдат и офицеров, как перемололи они и Солженицына, на какой решиться риск, чтобы так выстроить сюжет...
Гоголь сетовал: "Перо все время тычется в запрещенные места..."
У Казакевича перо сразу развернулось, как магнитная стрелка к северу, в недозволенную, смертельно опасную для автора сторону. К опасности, которая все более грозила советскому народу с тыла, напоминая ему, что он несвободен в этой освободительной войне...
С трудом сдерживаемая ненависть дала выход уже через полтора года -- в 1948 году.
Именно в этом расстрельном году, году космополитических погромов и массовых арестов интеллигенции, появилась повесть "Двое в степи".