На лобном месте
Шрифт:
Но Перец болел тоской по пониманию. А не приливами обостренной совестливости... Это уже другой Перец. "В общем, власть имеет свои преимущества", -- подумал он. Тем более, Доморощинер уже все бумаги приготовил, а Алевтина, добрая Алевтина, которая мыла его в ванне, перепечатала их. Правда, Перец отказался подписывать рутинную переписку, а когда его умолили хоть что-нибудь подписать, не эти бумаги, так другие, продиктовал свой приказ No 1: "...сотрудникам группы искоренения самоискорениться в кратчайшие сроки. ...Пусть все побросаются с
Алевтина, записавшая приказ директора, притихла и -- одобрила. "А что?
– - сказала она.
– - Правильно. Это даже прогрессивнее... Миленький. Ты пойми: не нравится тебе директива -- не надо. Но дай другую. Вот ты дал, и у меня больше к тебе никаких претензий..."
Доморощинер, тот просто в восторге. "Это гениально, -- тихо сказал он, тесня Переца к столу, -- это блестяще. Это наверняка войдет в историю...
Перец попятился от него, как от гигантской сколопендры, наткнулся на стол и повалил Тангейзера на Венеру".
...Вот что, оказывается, происходит в мире, когда власть берут в руки прогрессисты, и даже такие умные и милые, как Перец, поборники свободы, ненавидящие искоренителей. Все равно в начальственном багаже их ждет опозновательный знак булгаковского беса -- Фагота-Коровьева, пенсне с расколотым стеклом; рутина засасывает их, как болото, и снова, снова! будет управлять зло, называющее себя на этот раз прогрессивным...
Время Солженицына, надувшее паруса многих писателей, не могло научить всех стойкости. Да и можно ли требовать от каждого писателя солженицынской лагерной закваски?!
Слабел и критический заряд фантастики Стругацких, пока еще высокий; но его все более разъедал скепсис и цинизм героев, за которыми угадывались авторы, похороненные Главлитом заживо и даже не вскрикнувшие, когда земля забивала им рты.
Повесть "Гадкие лебеди", пожалуй, безнадежнее других. Ее сюжет, как водится у Стругацких, фантастичен до невероятия: бургомистр начал облаву на очкариков. Еще у Бабеля начдив шесть Савицкий объявил автору, что "тут режут за очки". Преемственность "фантастики" соблюдена. Правда, у Стругацких очкарики обзываются еще и мокрецами, которые давно отловлены властью и помещены в специальный лепрозорий. Лепрозорий для очкариков-мокрецов -- это шаг вперед. Вместе со временем.
Очкарики поднимают восстание, к ним присоединяются все дети города, удравшие в лепрозорий. Родители, естественно, кидаются "спасать" детей, их останавливает у ворот мощный голос из репродуктора: "Что вы можете дать детям? Поглядите на себя. Вы родили их на свет и калечите по своему образу и подобию".
Аргумент этот вряд ли убедил родителей.
Тем не менее очкарики побеждают. Старая власть бежит. Сперва гной (начальство), затем кровь (обыватель), который, разумеется, винит во всем мокрецов ("Дети свихнулись от мокрецов"), а затем армия.
Словом, читатель приглашается авторами в мир откровенных социальных утопий,
Однако в сем мире утопической благодати и сказочных превращений существует живой, талантливый грешный человек, ценитель женщин и вина, известный поэт Виктор Банев, исполняющий свои рискованные стихи в молодежных клубах под звуки банджо. Авторы относятся к нему добродушно-иронически. Тем не менее с ним мы и отправимся в путь по несчастной стране; вскоре станет ясно, почему именно с ним.
Книга начинается, как детектив: некоего "очкарика" пытаются смять и бросить в полицейский автомобиль. В конце концов смяли и увезли.
Виктору Баневу подобные сцены отвратительны. "Как это его в капкан занесло?
– - спрашивает он у своей возлюбленной Дианы.
– - Бургомистр ставит, сволочь...
– - А что мокрецы им сделали?..
– - Надо же кого-то ненавидеть, -- сказала Диана.
– - В одних местах ненавидят евреев, где-то негров, а у нас -- мокрецов.
– - Гнусно все это, -- сказал Виктор.
– - Ну и государство. Куда ни поедешь -- везде какая-нибудь дрянь..."
Виктор Банев пытается действовать: он взял капкан и, отправившись в полицию, потребовал расследования. Оказалось, что в городе царят удивительные законы. Поскольку не было заявления от потерпевшего, считается, что преступления вообще не было, -- это уж прямой кивок в сторону "удивительного" Уголовного Кодекса РСФСР и "Научно-практических комментариев" к нему. Жизнь и фантастика снова идут обнявшись...
Хотя Виктор Банев еще "бунтует", ищет время от времени правду, многим он уже поступился.
Он становится циником (жить-то надо!), и когда Диана спрашивает его о "технологии" творчества, скажем, в какой момент он вставляет в свои книги "национальное сознание" (без подчеркивания своего национального сознания книга властям не нужна), Виктор Банев объясняет с усмешкой: "... Сначала я проникаюсь национальным самосознанием до глубины души: читаю речи Президента, зубрю наизусть богатырские саги, посещаю патриотические собрания. Потом, когда меня начинает рвать -- не тошнить, а уже рвать, -- я принимаюсь за дело..."
Разумеется, Виктор Банев пьет, пьет с кем угодно и когда угодно. И с прогрессистами, и с чинами безопасности... Поэта удостоил в конце концов своим вниманием сам Президент...
В фантастическом городе от Президента зависит все. "Страны, которые нравились Президенту, вели справедливые войны во имя своих наций и демократии. Страны, которые Президенту почему-либо не нравились, вели войны захватнические".
– - Виктуар, -- говорит Президент вызванному им Виктору Баневу, -- вы хотите по-прежнему иметь кусок хлеба с маслом? Тогда перестаньте бренчать!.. "Его превосходительство намекал на мои упражнения с банджо в молодежных клубах..."