На маленьком кусочке Вселенной
Шрифт:
Хорек повстречал его возле Шахт.
Настроение радостного благодушия еще не покинуло Димку. Он шел, держа осенние ветки листвой вверх, как велела Ксана. И опять необыкновенной была дорога, необыкновенной – наступающая ночь…
Добрыми огоньками перемигивалась внизу Ермолаевка, и зажигались над головой первые робкие звезды.
Почему-то хотелось смеяться. Весело, радостно, беспричинно. Может, даже чуточку глупо…
Возглас Хорька прозвучал неожиданно:
– Привет!
– Привет, – машинально ответил Димка
– Из Ермолаевки?
Димка
– А я туда! – сказал Хорек.
– Чего там – на ночь глядя?..
– Дела! Сам знаешь… – Хорек оторвал от Димкиного букета один березовый листок и, положив его на кулак, хлопнул ладонью, точно выстрелил. – Насчет дела не передумал?
– Н-нет… – поперхнулся Димка.
– Подожди сегодня…
– Сегодня мне никак! – быстро соврал Димка, мучительно припоминая, что такое мог обещать он.
Глаза Хорька стали совсем щелками.
– Занят, выходит?.. На завтра, что ли? А?
– Раз говорил – все…
– Тогда лады! – весело усмехнулся Хорек. – До завтрева! – И, ударив его по плечу, зашагал вниз, к Ермолаевке.
Димка тоже сделал два или три шага своей дорогой, потом остановился и глядел на удаляющегося Хорька, пока тот не скрылся в тумане сумерек. Хотел даже окликнуть его, но сдержался.
Встревожила неясность, что осталась в памяти после того отвратительного вечера, когда он нализался до потери сознания. И если накануне еще Димка предпочитал эту неясность, возможно, постыдной ясности, теперь он должен был знать о себе все.
А ночь опускалась спокойная, тихая… И показалось Димке чем-то невероятным, противоестественным в такой вот ночи однажды напиться какой-то дряни, чтобы перестали существовать для тебя и звезды, и запахи, и все вообще… Радость его мгновенно потухла.
Вот почему уже около двенадцати часов следующего дня Димка нетерпеливо прохаживался у дома Малышевых.
Хорек не появлялся. Тогда Димка пересек двор, постучал.
Но дверь оказалась незапертой и от слабого толчка открылась.
Войдя в дом, невольно приостановился у порога. Ударило в нос чем-то прокисшим. На полу и в немытых тарелках на столе валялись окурки. Этот стол да еще две железные кровати без простыней и составляли всю мебель комнаты. Одежда Хорька лежала, брошенная как попало, на полу, среди окурков. Нижние половины двух окон вместо занавесок были прикрыты высохшими и пожелтевшими от солнца газетами.
Хорек еще нежился в постели, но при виде Димки сбросил одеяло, вскочил на ноги.
– Ты, я вижу, спозаранку! Молодцом!
Димка поздоровался.
В трусах до колен и голубой застиранной майке Хорек выглядел неуклюжим, худым и мосластым, со впалой грудью.
– Проходь! – жестом гостеприимного хозяина пригласил он Димку, показывая на табурет у стола. Вытащил из-под кровати бутылку вермута, и в граненый стакан заструилась густо-красная липкая даже на вид жидкость. – Шлепнешь?
– Нет, – сказал Димка, усаживаясь на предложенный ему табурет. – Я больше не пью.
Стакан в руке Хорька дрогнул.
– Чего это ты?
– Так, – ответил Димка. – Обещал одному человеку, больше не пью. – И, переводя разговор ближе к делу, спросил наобум: – Ну, что будем?
– Да ты чего: сейчас, что ли?
– Вечером мне некогда, занят, – буркнул Димка.
– Чем занят?.. – переспросил Хорек. В голове его шевельнулась внезапная, как откровение, мысль, что Димка ничегошеньки не помнит из ночной болтовни. Он пристально, с некоторым даже изумлением вгляделся в его лицо. Машинально опрокинул в себя предназначенный гостю вермут. – А я думал, мы снюхаемся… Перевоспитываешься, выходит?
– Да вроде… – неопределенно ответил Димка, выжидая, когда Хорек скажет что-нибудь конкретное.
– Это ты не по-мужски! У нас так не полагается!
– Почему не по-мужски? – помедлив, спросил Димка.
– А у меня уговор дороже денег. Отступиться – это уже вроде подножку дать. Забыл, что ли? Директору своему фингалей собирался вешать, – умышленно преувеличил Хорек. – Да еще учителке какой-то! А?
Димка вдруг вспомнил подробности той ночи. Кровь прилила к его лицу. Гаденьким почувствовал себя Димка, почти подлецом.
– Я, ты знаешь… пьяный был…
Подпрыгивая то на одной ноге, то на другой, Хорек надернул штаны. Опять внимательно пригляделся к Димке. Искусственно захохотал:
– Чудак человек! Разве я не понял, что спьяну! Наоборот, хотел предупредить тебя, чтоб не сглупил чего!..
Гора свалилась с Димкиных плеч.
– Не надо, знаешь, ничего… – попросил он, улавливая какую-то фальшь в голосе Хорька. – Я тогда дурак был… Честное слово…
– Да это ты как знаешь… – неожиданно вяло отозвался Хорек. И сделал вид, что потерял интерес к нему, злой на себя, что замешкался тогда и поленился двинуть вместе с этим салагой на Ермолаевку, а надо было действовать немедля… Однако, уверенный, что второй случай для этого еще представится и он его уж никак не упустит, Хорек снова плеснул в стакан. – Мы люди свои! Зачем нам подножки давать друг другу?.. За тебя! Корешами мы все-таки когда-нибудь будем!
Весь день, буквально не вставая из-за стола, Ксана укладывала между страницами «Домоводства» увядшие за ночь листья. Мать не тревожила ее, стараясь быть больше в кухне. Сцена, что произошла между ними вчера, неожиданная и неестественная в их отношениях, в некоторой степени надломила обеих. Нужно было привыкнуть к чему-то иному в разговорах друг с другом, во взглядах друг на друга… И давалось это нелегко. Раз десять Сана порывалась войти к дочери, сказать что-нибудь обыденное, малозначительное, но с первым шагом в горницу утрачивала простоту и непосредственность заготовленных слов и, крадучись, возвращалась назад, в кухню, утешаясь, впрочем, одним уже тем, что дочь дома, что никуда не спешит
Ксана тщательно расправляла и вкладывала в «Домоводство» лист за листом, не отбрасывая даже тронутых порчей, – всему, что она принесла накануне, предстояло сохраниться в гербарии. Руки ее двигались ровно, почти механически. Но ближе к вечеру – медленнее, неуверенней… И вдруг замерли в половине девятого.
Сана уловила своим напряженным чутьем легкий скрип открываемого шифоньера, замерла.
Опять воцарилась тишина в доме. Но уже не та прежняя тишина, а другая, в которой что-то свершалось.