На морских дорогах
Шрифт:
После выгрузки пушнины на борту нашего теплохода побывал губернатор штата Орегон. Ему мы с удовольствием вручили подарок от экипажа — бурого медвежонка, изрядно выросшего за те три месяца, что он пробыл у нас на борту.
С губернатором приехали корреспонденты газет и фотографы. Во время церемонии вручения подарка, после обмена любезностями губернатор спросил:
— Как зовут медведя?
— «Второй фронт», — ответил я, хотя медведь носил традиционное русское прозвище «Мишка».
Губернатор усмехнулся, посмотрел на журналистов. Шел 1944 год, открытие второго фронта по-прежнему было делом
Вручить подарок оказалось нелегко. Была вызвана бригада охотников, и они с большим трудом связали медведя и погрузили на машину. Губернатор вскоре передал его в зоопарк, и там медведь получил новое имя — «Большое несчастье».
Глава седьмая. Корабль идет дальше
Я не буду описывать все рейсы, совершенные нами из США с паровозами: они были похожи один на другой. Расскажу о событиях, прочно осевших в памяти.
Все мы были обрадованы долгожданным открытием второго фронта. Английские и американские войска успешно высадились на северном побережье Франции. Видимо, откладывать дольше второй фронт было невозможно.
В те дни И. В. Сталин писал премьеру Черчиллю:
«Ваше послание от 7 июня с сообщением об успешном развертывании операций „Оверлорд“ получил. Мы все приветствуем Вас и мужественные британские и американские войска и горячо желаем дальнейших успехов.
Подготовка летнего наступления советских войск заканчивается. Завтра, 10 июня, открывается первый тур нашего летнего наступления на Ленинградском фронте.
9 июня 1944 года».
С фронтов сообщали о новых успехах Советской Армии. Мы овладели Севастополем, Одессой и Крымом. Наши передовые части достигли Карпат, Серета и Прута.
Ожесточенные бои продолжались. На дальневосточных морях немцев вроде бы и в помине не было, а наши теплоходы и пароходы продолжали гибнуть от руки неизвестного противника. Японская военщина продолжала вести себя нагло, препятствуя всеми силами советскому судоходству.
Как-то вечером в мою каюту постучали. Это оказался Константин Васильевич Рычков, назначенный помощником по политической части. Нам предстояло теперь вместе работать. Во время войны морские походы, как известно, требуют особого внимания, и капитану не так уж часто приходится бывать с экипажем. Да и на берегу в США надо быть начеку. Помполит — большая помощь. Кроме того, он единственный человек на судне, с которым капитану можно откровенно говорить обо всем. А откровенный разговор не только облегчает душу, но и придает уверенность.
Константин Рычков сразу пришелся мне по сердцу. В этот вечер мы долго сидели с ним.
Начало нашего рейса прошло благополучно. В Охотском море шли в таком густом тумане, что впередсмотрящий на баке был невидим. Неслышно, крадучись нападает на мореходов этот извечный враг — туман. Еще недавно горизонт был чист, и солнце светило на ясном небе. Но стоило измениться ветру, и все наглухо окутала белая пелена. Туман давит грудь, глушит звуки. Натягиваются, как струны, снасти, все судно покрывается крупными каплями влаги. И нервы тоже натянуты до предела.
Почти сутки я не сходил с
Звякнул телефон, засветилась зеленая сигнальная лампочка.
— Константин Сергеевич, — раздался в трубке голос радиста Лукьянчикова, — вызывает «Шатурстрой», как быть?
— Не отвечать, — распорядился я и хотел повесить трубку: нарушать радиомолчание строго запрещалось.
— Константин Сергеевич, «Шатурстрой» очень просит.
— Не отвечать, — повторил я, — вы сами хорошо знаете наши правила.
Радист сказал «есть» и повесил трубку. Однако через три минуты снова загорелась лампочка на моем столе.
— Товарищ капитан, — опять Лукьянчиков. — «Шатурстрой» настойчиво повторяет вызов, говорит…
— Запрещаю отвечать, — оборвал я, — ваша настойчивость, Сергей Алексеевич, переходит всякие рамки…
— У них умирает человек… Несчастный случай…
Я ответил не сразу. Закурил сигарету, подумал. Не так-то просто принять решение в этих условиях.
— Ладно, Сергей Алексеевич, отзовитесь.
Чай заварился, я налил чашку самого крепкого, сунул в рот кусочек сахару, сделал глоток. Чай показался мне не таким вкусным, как всегда.
Телефон звякнул в третий раз.
— У них нет врача. Капитан просит подойти и взять больного, — доложил радист, — дорога каждая минута.
Наступило время действовать. Я вышел на мостик.
Туман, казалось, стал еще плотнее. Локаторов в то время на наших судах, как известно, не водилось, только радиопеленг давал возможность найти пароход в молочном море. Повернули на обратный курс.
Полчаса прошло в напряженном молчании.
— Слышу шум винта, — закричал невидимый в тумане матрос.
И мы на мостике услышали редкие удары лопастей полуоголенного винта. Пароход «Шатурстрой», как и мы, шел порожняком, за грузом.
На белой клочковатой стене тумана, словно на матовом стекле, возникло темное расплывчатое пятно. Оно принимало все более отчетливую форму и превратилось в большой пароход. Суда остановились.
Спустили шлюпку, и наш врач отправился к пострадавшему. Хорошо, что море стояло спокойное, будто придавленное туманом. Шлюпка вернулась с кочегаром Бургаловым, белобрысым мальчишкой. Ему недавно исполнилось восемнадцать лет. По неосторожности он сунул голову в трубу, по которой ходила чугунная бадья со шлаком. Бадья проломила ему череп. Состояние было очень тяжелым, требовалась срочная операция.
Больного уложили в лазарет, и наш теплоход развил такой ход, каким, наверное, никогда не ходил. Каждый час мы отмеривали по тринадцать с половиной миль — по тем временам это совсем не малая скорость. Всем хотелось помочь парню.
Я зашел в лазарет. Запомнилось бледное лицо с кровавыми повязками. Глаза были закрыты. В беспамятстве Бургалов повторял одно слово: «Мама…»
Весь путь до рыбокомбината «Микояновск», на западном берегу Камчатки, наш врач не отходил от мальчишки и поддерживал в нем едва теплившуюся жизнь. Мы шли почти двое суток. У лазарета толпились свободные от вахт моряки. «Только бы дотерпел, бедняга, до операции», — думал каждый.