На незримом посту - Записки военного разведчика

Тимофеев Вячеслав Арсентьевич

–  Жизнь стала невыносимой, - невозмутимо продолжал Шверник. - Людям нечего есть, не во что одеться. Нечем отапливать свои жалкие жилища. На фронте - кровь, увечья, смерть, а здесь призыв за призывом в солдаты. Наших братьев гонят на фронт, точно скот на бойню. Нельзя молчать! Россия накануне социальных потрясений гигантских масштабов. Петроградский комитет большевиков призывает нас, рабочих и солдат, устраивать митинги на заводах, в казармах, на улицах, требовать немедленного прекращения войны, от забастовок переходить к восстанию...

–  Это

бунт! Я присягал государю и обязан поступить по законам военного времени! - угрожающе крикнул генерал и снова взмахнул платком.

–  Казаки, к бою! - скомандовал есаул. Защелкали затворы карабинов. Казаки перестроились в две шеренги и приготовились стрелять: первая шеренга - "с колена", вторая - "стоя".

Внезапно стало так тихо, что каждый слышал, как бьется его сердце. Казалось, вот-вот раздастся команда "пли!".

–  Товарищи! Протестуйте против неслыханного произвола! - прозвучал в напряженной тишине голос Шверника. - Мы пойдем по улицам Самары, и пусть все знают, что трубочники не собираются поддерживать братоубийственную войну. Солдатам нужен мир, а не пасхальные яйца. Довольно им гнить в окопах, а рабочим - голодать!

–  Прекратить агитацию! Слышите, Шверник? Я прикажу стрелять! побледнев от бешенства, будто казаки целились не в рабочих, а в него, срывающимся голосом кричал Зыбин.

–  Вы уже отдали приказ, - ответил Шверник, спрыгнув со скамьи. Товарищи, останавливайте станки, бросайте работу! Все на улицу!

Зыбин резко повернулся и направился к казакам. Навстречу ему спешил есаул. Зыбин что-то сказал ему и возвратился к рабочим.

–  Я приказал не препятствовать выходу рабочих с территории завода, - не глядя на Шверника, глухо проговорил генерал и исчез за шеренгой солдат...

В ту ночь многие забастовщики были арестованы.

–  Пошевеливайся! - торопили жандармы. - Допросят и отпустят. К обеду будешь дома...

Но это была лишь уловка. Жандармы получили указание уводить арестованных налегке, чтобы они в тот же день почувствовали, что такое тюрьма.

Три десятка арестованных, в том числе, как потом выяснилось, и провокатора Башкина, поместили в двух камерах Самарской тюрьмы. В одной из камер оказался и Николай Михайлович Шверник. Он был спокоен, интересовался самочувствием рабочих, давал советы, как вести себя на допросах.

–  Судя по тому, что нас согнали в две камеры, - разъяснял Николай Михайлович, - в окружном суде заниматься нами не будут. Забреют в солдаты или сошлют в Сибирь.

Больше недели арестованных держали в Самарском централе, а затем в грязных, из-под угля, вагонах повезли в Саратов.

–  Они не решились судить нас в Самаре, - говорил товарищам Николай Михайлович. - Боятся, как бы Трубочный не забастовал в день суда. Это наша победа!..

На станции Ахтырская узнали ошеломляющую новость: царь отрекся от престола!

Однако арестованных не только не освободили, но даже не выпускали из вагонов.

–  Не имею распоряжения! - твердил фельдфебель конвойной

роты.

Несмотря ни на что, настроение у всех, кроме Башкина, было приподнятое.

В Саратове Шверник потребовал, чтобы ему разрешили связаться с Советом рабочих и солдатских депутатов. В Совет пошли в сопровождении начальника конвоя. Совет немедленно освободил Шверника и других товарищей, а фельдфебелю выдали расписку в том, что Совет принял арестованных.

В Самару возвращались уже в салон-вагоне какого-то важного сановника...

Отпустив извозчика, я разыскал дачу, обнесенную невысоким забором. Калитка оказалась запертой, и мне пришлось изрядно побарабанить, пока наконец на крыльце не появился круглолицый веснушчатый парень, который стал внимательно рассматривать меня, а затем спросил, кого я ищу. Я назвал пароль. Он открыл калитку и повел меня в дом.

В просторной комнате с двумя плотно занавешенными окнами за столом, на котором стояла лампа под абажуром, сидели четыре человека: матрос с крупными чертами лица, двое в штатском примерно моего возраста и Кожевников.

Веснушчатого как ветром сдуло, - он, вероятно, должен был вести наружное наблюдение. Кожевников встал из-за стола, протянул мне руку, затем пригладил свою шевелюру и, обращаясь к сидевшим за столом, сказал:

–  Познакомьтесь, товарищи, с моим новым помощником... Будем звать его Виктором...

Мы пожали друг другу руки, и я сел рядом с Кожевниковым.

Когда товарищи узнали, что я прибыл с "той" стороны, они забросали меня вопросами. Особенно интересовало всех, что пишут советские центральные газеты и как идет формирование Первой революционной армии.

Информация моя была скромной, но товарищи сказали, что кое-что для них прояснилось. Затем я передал Кожевникову привезенные мною листовки и устный приказ Семенова прибыть в Симбирск с информацией. Умолчал я только о том, что привез новый код и деньги. Об этом я сказал позже Кожевникову наедине.

Стриженный под бобрик парень поинтересовался, о чем Кожевников будет докладывать в Симбирске.

–  Известно о чем, - закуривая папиросу, ответил Яша. - О белом терроре, о настроениях в городе и в ближайших деревнях, о делах наших подпольщиков...

–  Не забудь, браток, - подсказал матрос, - доложить о группах Левитина и Паршина, которые стали центром объединения коммунистов Самары. Мы уже избрали подпольный комитет, наметили план действий...

–  Это представитель одной из подпольных групп Иван Абрикосов. Боевой парень... - наклонившись ко мне, тихо сказал Кожевников.

–  ...Мы разоблачаем эсеров и меньшевиков, - продолжал матрос, разлагаем тылы учредиловской армии, ведем агитацию среди чехословацких легионеров...

Абрикосов подробно рассказал о попытках объединения разрозненных подпольных групп в единую организацию, подчеркнув при этом, что для победы над врагом в Самаре нужен партийный монолит, что разрозненные действия разобщенных групп не дадут желаемых результатов.