На новой земле

Лахири Джумпа

Он помнил Рим по своему первому визиту, когда его родители решили устроить себе трехдневные каникулы по пути в США. Его мать в то время уже была смертельно больна, однако кроме худобы, которая еще выглядела девической стройностью, других признаков болезни заметно не было. В тот год ей исполнилось сорок лет, почти столько же, сколько сейчас Каушику. Он прекрасно помнил, как выглядел их роскошный отель, помнил широкие мраморные ступени, по которым они поднимались в зал, где вышколенные официанты подавали им завтрак, золотой сноп света, бьющий сквозь стеклянную крышу, и полные плохо скрытого восторга взгляды официантов, которые они бросали на его мать. Он помнил, как они бродили по Яникульскому холму и любовались на стаи ласточек, трепещущих в небе, похожих на гигантские отпечатки пальцев. Когда он переехал жить в Рим, он, как пилигрим, вновь посетил все знакомые места, вспомнил, в каком месте был их отель, и даже

сумел найти его.

В прошлом году отец и Читра заехали к нему по дороге в Калькутту. Каушик пытался вести себя как хороший сын: зарезервировал номер люкс в гостинице «Инглитерра», водил их по городу, как настоящий гид, рассказывал про достопримечательности. Он даже выстоял три часа в очереди, чтобы свести их в Колизей, а потом повел на развалины Форума. Он извел на них несколько рулонов пленки, которые без сожаления передал отцу в аэропорт) — как будто выполнил еще один заказ. В ресторанах он заказывал Читре чай с молоком, так как ей не понравился вкус итальянского кофе, и на прощание обнял их обоих и расцеловал. Однако для него они не оставили следа на улицах Рима, этот город по-прежнему ассоциировался у Каушика только с матерью.

В один из погожих дней Каушик заметил что-то странное: крошечная черная точка, не больше булавочной головки, появилась перед его левым глазом. В тот день они с отцом поехали в район Тестаччо, чтобы побывать на могиле Китса. Стоя посреди буйной растительности Протестантского кладбища, Каушик решил, что перед носом у него вьется комар, и все взмахивал рукой, пытаясь отогнать его. Однако черная точка оставалась перед глазом, куда бы он ни глядел, изводила его, пока он не понял, что проблема находится внутри него, а не снаружи. Визит к врачу подтвердил его подозрения. Правда, его утешили, что такое случается довольно часто: видимо, сетчатка в одном месте отслоилась от глазного дна и вызывает такой эффект — довольно безобидный симптом наступающей старости. Врач уверил, что он привыкнет в этой точке, что, собственно, в конце концов и произошло — теперь он не замечал ее вообще, если только не оказывался на залитой солнцем улице без темных очков. Ни вождению машины, ни фотографированию злосчастная точка не мешала, но все же, когда Каушик вспоминал о ней, он чувствовал раздражение, даже некоторое возмущение, направленное против собственного тела, — впервые оно дало такой заметный сбой.

В субботу он сел в машину и отправился на обед к Эдо и Паоле в южный пригород Рима. Теперь ему, вечному страннику, было жаль покидать Вечный город: он понял, что привык к его узким улочкам, к его ностальгической атмосфере. И все же Каушик уезжал, — в Гонконге открылась вакансия главного фоторедактора в одном из крупных международных журналов, и ему предложили место. Вообще-то Каушик почти ничего не знал о восточноазиатских странах, за всю жизнь лишь пару раз заезжал по делам в Токио. А теперь мало того что он должен был переехать в Гонконг на «постоянку», так и должность его предполагала офисную работу, кабинет, секретаршу, строгое расписание встреч и совещаний. Впервые в жизни он начнет работать с девяти до шести, впервые дни его станут размеренными, и он будет просыпаться в одной и той же постели недели, месяцы, может быть, даже годы. Может быть, он поймет наконец, как чувствовал себя отец, который всю свою жизнь провел в офисе. Каушик почти не сомневался, что очень скоро возненавидит офисную рутину, и Паола тоже отговаривала его, прямо говоря, что с того момента, как начала работать редактором, она не сделала ни одной приличной фотографии, и все же! Каушик кожей чувствовал, что настало время что-то изменить в своей жизни, и, как всегда, предпринимал радикальные меры. Что же, хоть в Азии, но какое-то время он попробует осесть на одном месте.

Журнал оплачивал ему переезд, но кроме старенького «фиата», который он уже продал другу, вещей у него почти не было. Что же, ему легко будет стронуться с места, не то что когда-то родителям — сначала из США в Бомбей, а потом, через семь лет, назад в Массачусетс. Оба раза мама увозила с собой все накопленное годами — картины и ковры, занавески, люстры, чайные сервизы, без которых не могла жить… Каждый раз на новом месте она заново начинала вить гнездо, создавала уют, не щадила ни сил, ни средств для достижения этой цели. Даже смертельная болезнь не могла ее остановить. Наверное, она черпала силы из стен новых жилищ, а также из своих духов, посуды, одежды. У Каушика не было такой зависимости от места, в котором он жил, наоборот, лучше всего он чувствовал себя не в доме, а на природе, там, где запутанные дебри человеческих отношений не касались его. Он и фотографию полюбил прежде всего за то, что она давала ему достойный повод не сидеть дома, а бродить по окрестным лесам. Он запомнил Массачусетс по ярким деталям: изгородь, поросшая цветущей форзицией,

выложенный плиткой тротуар и, конечно, яркое летнее утро, пронизанное солнцем, и голос матери, нежно зовущей его с веранды пить чай.

Каждый раз, делая снимки в очередном лагере для беженцев, глядя на семьи, прочесывающие развалины разрушенных домов в поисках уцелевших предметов, он напоминал себе о бренности материального мира. Но все это было ни к чему: несмотря на то, что Каушик привык гордиться своей «непривязанностью» к вещам, мобильностью в передвижении и всегда говорил, что ему хватает получаса, чтобы собраться в любое путешествие, жизнь брала свое. Теперь он точно знал, что в Гонконг с ним поедут его любимые цветные бокалы на низких ножках, купленные в местной лавочке, и что он будет тосковать по виду, открывающемуся с террасы, и по лучу солнечного света, который будит его по утрам. Но сейчас изменить ничего было уже нельзя: хозяин квартиры нашел себе нового жильца, а накануне Каушик забронировал билет до Таиланда. Там он собирался провести Рождественскую неделю, а потом, в начале января, улететь в Гонконг.

Его друг Эдо обожал готовить и специализировался на кухне своей родной Кремоны. Гостей он тоже обожал, и чем экзотичнее, тем лучше. Каушик представлял себе, что нынешний обед будет обычным для Эдо сборищем гостей разных национальностей, возможно говорящих на разных языках, и объединять их будут лишь кулинарные таланты хозяина. Каушик усмехнулся: хорошо поесть — это тоже не так мало! В этот раз предполагалось присутствие тоскующего по родине американского писателя, который обещал принести яблочный пирог, и какой-то индуски. Эта индуска, сказал ему Эдо, подруга подруги его жены, — настоящая ученая дама, доктор наук. Каушик представил себе очки в металлической оправе, темно-зеленое сари и пучок седых волос на затылке. Индуска, надо же! Он, бывало, забывал, что он сам — индус. Со смерти матери он ни разу не был в Индии, и не желал туда ехать. Однако в Риме его чаще всего принимали за индуса, вот что странно.

Каушик припарковал машину за несколько кварталов от дома, где жили Эдо и Паола, и решил немного пройтись пешком. Ему нравился этот район — широкие улицы, обсаженные кипарисами, тяжеловесные послевоенные здания, сооруженные из бетонных блоков, со стеклянными подъездами и выдающимися вперед балконами с решетками, украшенными чугунным литьем. Он вдруг понял, что, скорее всего, больше не вернется сюда до отъезда из Италии, и решил сделать несколько фотографий на память, но тут же раздраженно хлопнул себя по лбу: фотоаппарат остался дома. Паола и Эдо жили на последнем этаже в квартире, выходящей окнами на парк. Он завернул в их переулок и тут заметил стоящую на тротуаре женщину, которая мучительно вглядывалась в развернутую карту. Длинные темные волосы закрывали ее лицо.

— Signorina, dove deve andare? [19] — спросил он.

Женщина подняла голову, смущенно взглянула на него глазами цвета маслин, и он вдруг понял, что, несмотря на темные волосы, приталенный замшевый плащ и туфли на каблуках, она не итальянка. Что она вообще-то на сто процентов индуска. И что ее лицо до боли знакомо ему, как будто и не было тридцати лет, что прошли с того времени, как они видели друг друга в последний раз.

Каушик и Хема как встретились перед домом Эдо, так в тот день больше и не расставались. Гости, кстати, решили, что они — старые знакомые, а некоторые даже подумали, что любовники, по крайней мере, американский писатель спросил их, как давно они вместе и когда познакомились.

19

Синьорина, куда вам надо? (ит.)

— Это наши родители познакомились, — небрежно ответил Каушик, а Хема вспомнила про то время и чуть-чуть расстроилась.

Она отметила, что Каушик не поправил писателя, когда тот счел их любовниками. Она также видела восхищенные взгляды, которыми он одаривал ее за столом, видимо пораженный тем, как расцвела ее красота. А ей казалось, что он совершенно не изменился, остался все тем же резковатым подростком с высокими скулами и тоскующими глазами, так неохотно переступившим порог их дома. Только теперь глаза у него стали усталые, и кожа вокруг них огрубела и потемнела. Каушик был одет как итальянец — в джинсы, черный свитер и коричневые с белым кроссовки. Хема помнила свое первое о нем впечатление — мрачный юноша в костюме и галстуке, который на все говорил «нет» и не желал есть материнскую стряпню. Она помнила и свою детскую влюбленность, помнила, как ждала и боялась, что он заметит ее, как надеялась на продолжение их отношений. Смешно, так много времени прошло, а кажется — один день.