На обратном пути (Возвращение)(др.перевод)
Шрифт:
Голоса приближаются. Я облокачиваюсь и поднимаю голову, чтобы увидеть шествие. Странно, всего пару лет назад мы сами были такими, а сейчас кажется, будто это совсем другое поколение, следующее, поколение, которое, возможно, подберет то, что нам пришлось бросить…
Голоса громкие, они почти сливаются в хор. Затем слышны лишь отдельные голоса, но слов еще не разобрать. Хрустят ветки, по земле глухо отдаются шаги. Еще громкий возглас. Опять шаги, треск ветвей, молчание. Затем ясный и четкий приказ:
– Артиллерия справа! Левое плечо вперед, раз-два!
Козоле
И вот уже люди выламываются из кустов, бегут к опушке, бросаются на землю.
– Прицел четыреста! – кричит тот же голос. – Оборонительный огонь!
Поднимаются треск, грохот. На опушке леса развернулся в цепочку отряд из пятнадцати-семнадцатилетних мальчишек. Спортивные куртки перехвачены кожаными ремнями, будто портупеями. Все одеты одинаково: серые куртки, обмотки на ногах, фуражки с кокардами – сознательно подчеркнуто, что это форма. У каждого трость с железным наконечником, которой они стучат по деревьям, имитируя стрельбу.
Но под воинственными фуражками розовощекие детские лица. Они взволнованно и внимательно смотрят направо, на приближающуюся кавалерию. Они не видят нежное фиалковое чудо под коричневой травой, не видят лиловой дымки грядущего цветения над полями, не видят пушистой шубки скачущего по борозде зайчонка. Нет, зайчонка они как раз заметили и целятся в него своими палками, и еще сильнее стучат по стволам. За ними крепкий пузатый мужчина, тоже в куртке и обмотках, отдает энергичные приказы.
– Стрелять спокойнее! Прицел двести!
У него в руках полевой бинокль, в который он наблюдает за врагом.
– Господи, помилуй! – потрясенно говорю я.
Козоле уже пришел в себя от изумления.
– Что за идиотизм? – возмущается он.
Но лучше бы он этого не говорил. Предводитель, к которому присоединяются еще двое, рвет и мечет. Мягкий весенний воздух сгущается от сильных выражений.
– Молчать, подлые слюнтяи! Враги отечества! Грязные подонки, предатели!
Мальчики энергично одобряют. Один грозит нам слабым кулачком.
– Мы вам покажем, покажем! – кричит он высоким голосом.
– Трусы! – подключается второй.
– Пацифисты! – Это уже третий.
– Нужно расправиться со всеми большевиками, иначе Германия не будет свободной! – от зубов отскакивает у четвертого.
– Молодец! – Предводитель хлопает его по плечу и выходит вперед. – Прогоните их, ребята!
Тут просыпается Вилли. До сих пор он спал. В этом он все еще солдат: стоит приклонить голову, отключается тут же.
Он встает. Предводитель сразу останавливается. Вилли во все глаза смотрит на сборище и начинает хохотать.
– Это что, маскарад? – Потом понимает, в чем дело, и кричит предводителю: – Все правильно, нам вас очень не хватало! Да-да, отечество, вы одни его арендовали, правда? А остальные, значит, предатели? Странно, но тогда три четверти немецкой армии – предатели. Убирайтесь-ка отсюда, мыльные пузыри! Не могли оставить мальчишек в покое на пару лет? Они же еще ничего не
Предводитель отводит свою армию. Но лес он нам изгадил. Мы идем обратно к деревне. За нами, отбивая такт, раздается ритмичное: «Фронт хайль! Фронт хайль! Фронт хайль!» [8]
8
Нашему фронту – ура! (нем.)
– Фронт хайль! – хватается за голову Вилли. – Сказали бы это кому-нибудь на фронте!
– Опять снова-здорово, – раздраженно говорит Козоле.
Рядом с деревней мы видим маленькую харчевню, где несколько столов уже выставлены на улицу. Хотя Валентину через час нужно к своему аттракциону, мы быстро садимся, чтобы не упустить это время: кто знает, когда еще соберемся…
Небо окрашивает бледный закат. У меня все не выходит из головы история в лесу.
– Господи, Вилли, – говорю я, – мы еще живы, только-только выбрались. Как это возможно, что есть люди, которые такое творят?
– Они всегда будут, – непривычно серьезно и задумчиво отвечает Вилли, – но мы тоже есть. И так, как мы, думает целая куча народу. Большинство, уж поверьте мне. Мне после этого – ну, вы понимаете, после Людвига и Альберта – чего только в голову не лезло, и я так думаю: каждый может делать что-то свое, даже если у него вместо головы репа. На следующей неделе у меня заканчиваются каникулы, надо обратно в школу, в деревню. Я даже рад. Хочу научить своих малышей, что такое отечество на самом деле. То есть их родина, а не политическая партия. А их родина – это деревья, поля, земля, не залихватские слова. Я тут пораскинул мозгами и решил, что нам уже достаточно лет, чтобы у нас была задача. Вот это моя задача. Не бог весть какая, признаю. Но с меня хватит. Я в общем-то не Гете.
Я киваю и долго на него смотрю. Потом мы уходим.
Шофер нас ждет. Автомобиль медленно едет по сгущающимся сумеркам.
Мы уже недалеко от города, зажигаются первые огни, когда к шуршанию колес примешивается протяжный, резкий горловой крик: по вечернему небу на восток тянется клин – стая диких гусей…
Мы смотрим друг на друга. Козоле хочет что-то сказать, но осекается. Мы все думаем об одном и том же.
Город наваливается улицами и шумом. Валентин выходит. Потом Вилли. Потом Козоле.
II
Я целый день бродил по лесу и, усталый, завернул на маленький постоялый двор, попросив комнату на ночь. Постель готова, но спать не хочется. Я сажусь к окну и слушаю шорохи весенней ночи.
Из-за деревьев крадучись наползают тени, из леса доносятся крики, как будто там раненые. Я спокойно, трезво смотрю в темноту, потому что больше не боюсь прошлого. Я смотрю ему прямо в погасшие глаза, не опуская взгляда. Я даже иду ему навстречу, отправляя мысли назад, в блиндажи и воронки; и, вернувшись, они уже не несут с собой страха и ужаса, напротив, силу и волю.