На основании статьи…

Кунин Владимир Владимирович

Зато когда Кирилл Петрович наконец сдавал свой многомесячный заказ и получал большой гонорар, то в перерывах между Зойкиными врачебными проверками он увозил ее на Канарские острова, на Мадейру, на Крит, на Майорку.

А однажды, после семнадцатичасового перелета, правда, с пересадкой и трехдневным отдыхом в Лос-Анджелесе, Тепловы оказались в Тихом океане между Америкой и Японией — на Гавайях, в Гонолулу. Об этих абсолютно счастливых двух неделях Теплов, наверное, будет вспоминать до последнего вздоха. Хотя…

…если завтрашняя бронхоскопия

подтвердит убийственную беспощадность той семи с половиной сантиметровой опухоли на правом легком Кирилла Петровича, случайно обнаруженной при обычном плановом рентгене сердца, он не успеет так уж осточертеть всем своими рассказами о Гавайских островах.У него просто не останется на это времени…

Недавно, на задворках какого-то глянцевого журнальчика, в эпицентре медицинско-рекламной перепалки между увлажняющим кремом «Шанель» и сенсационным голландским открытием в этой же области, но под другим названием, Теплов случайно прочитал очень обнадеживающую фразу: «…каждый доживает до СВОЕГО рака. Или не доживает».

Написал же когда-то Михаил Аркадьевич Светлов:

…Он еще вздохнет, застонет еле, Повернется на бок и умрет. И к нему в простреленной шинели Тихая пехота подойдет…

«…Зойку… Зойку жалко до одури, до слез! — думал Теплов. — Как же она останется одна-одинешенька — моя родная «тихая пехота»? Безжалостно и многократно простреленная…»

— Чего она тебе сказала, Петрович? — спросил Теплова его синий сосед по двухместной больничной палате.

Он только что вышел из душа, растирая себя большим домашним махровым полотенцем.

Новый онкологический корпус был совсем недавно пристроен к старой университетской клинике, и в нем, при каждой палате теперь, имелся собственный душ и туалет. Что было очень удобно. Даже обладатель самой дешевой, «социальной» медицинской страховки теперь мог принять душ или просто пописать без малейшей необходимости выходить для этого в коридор в поисках мест, как говорится, «общего пользования».

А синего цвета сосед по палате был от татуировок, покрывающих все его стариковское жилистое, когда-то, наверное, очень сильное тело. Причем эти татуировки были не сегодняшними — модными, вылизанными, роскошными и многоцветными салонными тату, скопированными с радужных псевдокитайских эскизов из специальных современных красочных каталогов.

Татуировкам соседа насчитывалось минимум лет сорок, пятьдесят. А то и того больше… Он был весь покрыт неровными, мрачными российско-тюремными, дурно нарисованными могильными крестами, виселицами. Из синюшного сердца, наколотого почему-то под правой лопаткой, торчал синий

финский нож, а вокруг этого сердца — уродливые русалки с чудовищно нарушенными пропорциями. Ну, и конечно, словно лозунги в лагерной зоне, вечные жалостливые заклинания — «Не забуду мать родную!» и «Кто не был — тот будет, кто был — не забудет».

Это все на спине, животе, на руках. Снизу же — из-под резинок от трусов и пижамных штанов — были видны фрагменты выползающих кладбищенских змей и еще чего-то совсем уж жутковато загадочного.

А шею соседа, словно петля висельника, синим ожерельем обвивал классический блатной постулат — «Не верь, не бойся, не проси!».

На левой стороне груди от каждого малейшего движения соседа оживал и недовольно морщился серо-синий профиль лучшего друга советских физкультурников товарища Сталина.

С правой же стороны грудной клетки на очень приблизительного «вождя народов» в упор и, как казалось Кириллу Петровичу, с явным политическим упреком поглядывал на Сталина его бывший пахан и подельник — Владимир Ильич Ленин (Ульянов). Кстати, тоже не очень-то претендующий на абсолютное портретное сходство.

Когда несколько дней тому назад этот пестрый человек небольшого роста и явно восточного вида (как говорят сейчас в России — «лицо кавказской национальности») впервые появился в дверях двухместной палаты отделения легочной онкологии, Теплов сразу же принял его за турка, которых в Мюнхене — пруд пруди.

Вместе с этим будущим соседом Кирилла Петровича в палату просочилась его жена — маленькая, некрасивая женщина лет шестидесяти, в длинном и бесформенном турецком шелковом пальто с плечами «фонариком». Эту униформу эмигрантские турчанки носят как гордый отличительный знак подлинной национальной принадлежности.

В одной руке у нее был пластиковый пакет из магазина «Aldi» с бананами, в другой — строго запрещенный в больничных стенах мобильный телефон. По которому она, отворачиваясь ото всех, тихо и непрерывно говорила по-русски с тяжелым неистребимым еврейским акцентом.

Да и соседа звали как-то странно и диковато на слух — Рифкат Шаяхметович КОГАН!

Так он сам отрекомендовался Кириллу Петровичу на превосходном чистом русском языке без малейшего постороннего фонетически восточного признака и какого-либо акцента. И тут же попросил называть его просто «Рифкат». Потому что «Шаяхметович» нормальному человеку не выговорить. А любая ошибка при произнесении его имени или отчества для него, как он сам выразился, звучит оскорбительно. И он рад, что теперь живет в Германии, где отчеств отродясь не бывало. А то с этим отчеством, мать его!., у него повсюду были одни заморочки.

Но еще больше он рад, что попал в одну палату с земляком. С русским. А то он, Рифкат Шаяхметович Коган, по-немецки — ни в зуб ногой.

Он сочувственно, словно хотел успокоить Теп-лова, поведал ему и Зойке, что у него тоже рак, кажется, чего-то внутреннего, в кишках, что ли?., и ему совсем недавно исполнилось семьдесят четыре.

Рифкат оказался моложе Кирилла Петровича всего на пять лет, но по исламскому укладу безоговорочно признал Теплова «Старейшим». Вернее — вожаком их маленькой стариковской стаи.