На острие луча

Шепиловский Александр Ефимович

И вдруг я похолодел. Затем меня бросило в жар. Я застонал от бессильной злобы на самого себя. Мне сделалось дурно.

Я допускал много ошибок в работе. Но это было на Земле, где все можно было исправить. И мы исправляли. А здесь, в космосе, такая грубая ошибка равносильна самоубийству.

— У тебя не лихорадка? — забеспокоился Квинт. — Ты совсем желтый.

Я закрыл глаза и покачал головой.

— На сей раз, Квинт, мы дали маху. Мы летим в бесконечность. Нам суждено вечно торчать в этой чертовой кабине, в чертовом мешке из ничто. Мы слепы! Мы не сможем сесть ни на одну планетку. Мы можем лететь только в неизвестность, пока не столкнемся с каким-нибудь небесным

телом, которое и станет нашей могилой.

Я с досады ударил по подлокотнику кресла правым, потом левым кулаком. Квинт несколько секунд соображал.

— Не могу поверить. Шутишь.

— Сейчас поверишь. Чтобы сесть на планетку, нужно видеть ее. А нуль-пространство закрывает от нас вселенную. Мы не знаем, куда летим.

— Да-а-а. Скверно. Не обрадовал ты меня. Но и хныкать нечего. Ты, Фил, должен найти выход.

— Выход есть, но… не знаю даже.

— Говори, какой?

— Выключить иразер и выпустить нуль-пространство. Поскольку его не будет, мы станем обыкновенным небесным телом и превратимся в спутник Юпитера или Сатурна. Зайдя в центр кабины — там времени почти нет, — мы будем спокойно ждать, когда человечество начнет штурмовать эти планеты. Пусть пройдет сто лет, пусть двести, нас все равно найдут и отправят, конечно, на Землю.

— Это будет позор, Фил. А что Ужжаз скажет? Нет, нет, только вперед, дальше, хоть в тартарары. А может, не все потеряно? Выкрутимся?

Мне было стыдно смотреть Квинту в глаза. Так расхныкаться, не пытаясь, найти выхода, безвольно покориться своей участи. Как я мог до такого докатиться? Думать, нужно думать. Искать.

Через пять часов двадцать минут со времени старта пересекли орбиту Плутона — крайней планеты солнечной системы — и, выйдя за ее пределы, очутились в межзвездном пространстве. С каждым часом кабина удалялась от Земли на миллиард восемь миллионов километров. А мы все думали. Квинт указательным пальцем что-то вырисовывал в воздухе.

— Нам нужно, — вслух рассуждал он, — чтобы световые лучи пронизывали кабину. Фотоны сквозь черную мягкую бумагу не проходят, а сквозь твердое стекло свободно. Но это не те фотоны. Физика объясняет…

Дальше я Квинта не слушал. Главное он сказал. Я ухватился за его чрезвычайно простую мысль, развил ее, отполировал и довел до совершенства.

Пришлось пожертвовать запасным иразером. Его мы вынуждены были расплавить, чтобы получить тонкие листы из фотонита. Из них мы собрали как бы вторую кабину, одна в другой, с прослойкой между ними в один сантиметр. Работали дружно, напористо, четко. У нас получились два герметически изолированных нуль-пространства, и уж такое их свойство, что разделенные прозрачной перегородкой, они пропускают свет. И что особенно важно — именно безобидный свет и никаких там губительных космических и гамма лучей, ведь кабины-то обе фотонитовые.

— Фотон всегда пропустит фотон, — подвел базу Квинт.

Он заделывал резаком последний шов, последнюю дырочку.

— Готово!

Точно по команде вспыхнули звезды.

— Убедился? — спросил я. — Летим?

— Окончательно. Но… мы уже месяц в полете, забрались в такую даль, а созвездия те же.

— Ничего удивительного. Мы еще, считай, дома. Одно созвездие изменилось. Видишь, во-он объявилась лишняя яркая звезда. Это солнышко наше.

— У-у, далеко.

— Совсем рядом. Чтобы достичь самой ближней звезды — Альфы Центавры, свету требуется четыре года, а если летать к ней на ракете, нужно убить тысячи лет. Так что космическое путешествие, Квинт, это в основном скука. Пойдем коротать время в третий пояс.

Взявшись за руки и глядя на универсальные часы, отсчитывающие

земное и наше собственное время, мы попятились к центру и в полутора метрах от него остановились. Стрелок часов видно не стало, они для нас вращались как пропеллер. На табло, показывающем отсчет земных суток, каждые полсекунды показывалась новая цифра, а через шесть минут загорелась большая цифра один. Итак, мы летим уже год, а вид неба по-прежнему не изменился, не считая двух слегка исказившихся созвездий.

Через пятьдесят минут по собственному времени мы вернулись к стенке. Прошло восемь лет и восемь месяцев. Мимо проплывало ослепительно белое пятнышко.

— Что это? — зажмурился Квинт.

— Спутник Сириуса, «белый карлик». Маленькая горячая звезда чрезвычайно высокой плотности. А вон и сам Сириус.

— Тот самый? Священный? По его восходу и заходу жрецы определяли время разлива Нила.

— Интересно, есть ли у него планеты? Давай телескоп, живее!

Обнаружили всего три планеты.

Путешествие наше только началось, и эти звезды были, образно говоря, пригородами, где не стоило останавливаться. Но соблазн посетить планету чужого солнца был очень велик, и поэтому мы решили сделать посадку, выбрав среднюю планету. За секунду из сияющей точки она выросла до размеров луны. Я на мгновенье заглянул в телескоп, и в сознании отпечаталась картина: облачность отсутствует, морей, рек, горных образований нет, растительность не просматривается. Еще через четверть секунды наша планета заняла восьмую часть неба. Тут уж не зевай. Я нажал на микроклапан и стравил часть нуль-пространства. Теперь наша масса стала двести граммов и луч кабину не отталкивал. Мы падали, притягиваемые планетой. Высота восемнадцать километров. Кабина — отличный парашют.

Под нами однообразная красно-бурая пустыня.

Опустились мягко у подошвы пологого холма.

— Открывай люк! Трави нуль-пространство! — взволнованно, с нетерпением, крикнул я.

Ничто бесшумно вырвалось наружу и обволокло красную близлежащую глыбу.

Я взял пробу воздуха. В атмосфере преобладал аммиак с незначительной примесью других ядовитых газов.

Каждому из нас хотелось ступить первому на неведомую планету и все же Квинт предоставил это право мне.

— Хорошо. Тогда ты дай ей название.

— Амяк. Оговорился. Я хотел сказать Аммиак.

— Оригинально. Пусть будет Амяк.

Я ступил с трепетом на твердую почву планеты. Квинт встал рядом. До самого горизонта расстилалась огненная, холмистая пустыня, усеянная красно-бурыми, гладкими, будто отполированными камнями, булыжниками и валунами.

На ярко-желтом небе сверкал золотом Сириус.

— Цвет приятный, но картина мрачная и унылая, — сказал Квинт и пнул небольшой камень. — Ихтиозавра бы сюда для разнообразия.

Не знаю, почему я последовал его примеру. «Мой» камень ударился о массивный булыжник и раскололся надвое, из него с оглушительным треском вылетел целый рой черных насекомоподобных существ.

— Какие прыткие, — удивился Квинт. — Немедленно на экспертизу!

Он бросился в гущу роя и схватил одно насекомое. Трескотня усилилась. Движение в рое ускорилось и он медленно поплыл от нас. Заинтересованные, мы двинулись следом. Рой подлетел к неглубокой ложбинке и зарылся в песок. Песок заколебался, на нем возникли беспорядочные волны, словно кто-то его встряхивал, он утрамбовывался, стелился, и в какой-то миг превратился в красно-бурый камень, похожий на тот, который я пнул.

— Любопытные твари, — заметил Квинт. — Чувствуется организованность. Силенка у них есть. Вон прет как. Трепещет. — Он потряс кулаком. — На экспертизу его, на экспертизу.