На острие меча
Шрифт:
— Еще раз прошу прощения, ваше высокопреосвященство. Мне казалось, что это сообщение заинтересует вас. Тем более что вы еще не успели просмотреть почту.
— Насколько бы оно меня ни заинтересовало, какая-либо помощь Венеции со стороны Франции в настоящее время исключается. При всем почтении к земле моих предков.
— Ясно. Я так и думал.
— Кстати, кто это вдруг так неожиданно вспомнил о моем происхождении? Кто просил выяснить мое отношение к давнишнему противостоянию Турции и Венеции?
— Видит Бог,
— Мне лучше знать, что Богу угодно видеть, а чего нет! — резко парировал кардинал. И Франсуа сразу же обратил внимание на это. Впрочем, еще он вспомнил, что ни разу не видел, чтобы при упоминании, иногда довольно нелестном, всуе, имени Господа кардинал когда-либо осенял себя крестом, как не осенил себя и сейчас. — Поэтому прошу в моем присутствии не апеллировать к Нему.
— Как будет угодно вашему высокопреосвященству, как будет угодно…
— Особенно в случаях, когда имя Господа нашего нужно лишь для того, чтобы скрыть другое имя, вполне земное и грешное. Которое вам все же придется вспомнить. Мне не нужны забывчивые секретари.
— Готов искупить свою… оплошность, — лишь в последнюю минуту удержался Жермен от того, чтобы сказать «вину».
— А что касается нападения турецких кораблей на венецианского купца… — вдруг совершенно спокойным, благодушным тоном завершил свою «прикаминную проповедь» Мазарини, — то, конечно же, куда приятнее было б слышать, что судно шло под испанским флагом. Пусть бы тогда его грабили, топили, сжигали у входа в испанский порт. Жаль, что интересы этих двух морских владычиц так мало соприкасаются и столь редко приходят в противоречие.
— Как и их границы, — вежливо напомнил секретарь, радуясь, что с «итальянским прошлым» кардинала в их беседе покончено. На какое-то время…
— Вот это уже более существенно. Там, среди почты, есть хоть какие-либо сообщения из Речи Посполитой?
— В почте никаких сообщений нет. Но посол его величества при польском дворе граф де Брежи все еще ждет вас в приемной, — воспользовался Жермен возможностью напомнить кардиналу о после.
— Что же вы до сих пор молчали об этом, мсье?!
Франсуа вздрогнул и хотел было оправдаться, но почти врожденный инстинкт слуги вовремя подсказал ему:
— Виноват, ваше высокопреосвященство. Я входил сюда с намерением, прежде всего, доложить о появлении графа де Брежи, но, увы… К тому же вы с огромным интересом выслушивали донесение принца де Конде.
27
Еще до того, как дружина Гяура огласила предречье своим боевым кличем, Бохадур-бей заметил ее авангард из трех всадников и, указав на него широкой кривой саблей, прокричал:
— А вот и гнев Аллаха, ниспосланный на наши головы!
— Их всего трое! — пытался успокоить бея сотник Рахманкули, изуродованные губы которого всегда источали слюну, за что, да еще за непомерную
— Троих Аллах не послал бы, — щурил слезящиеся от ослепительного солнечного сияния глаза Бохадур-бей. — Троих он…
Договорить Бохадур-бей не успел. Слово застряло ему в глотке. Он уже не мог вымолвить его, даже если бы распорол гортань, словно пустой прогнивший бурдюк. Он был потрясен. Да, если Аллах намерен покарать его за отступничество и прочие страшные грехи, то бичом должны были стать именно эти сотни одетых в латы воинов, очень не похожих ни на польских гусар, ни на литовских конников, ни тем более на пренебрегавших всякими щитами и кольчугами казаков.
И ему не нужно было долго размышлять, чтобы сообразить, что произошло. Именно эта тройка разведчиков заметила его кайсаков и, проведя отряд рыцарей по той стороне рощи, по существу перекрыла ему путь к отступлению.
Конечно, оставив прикрытие из двух десятков телохранителей, он, возможно, и сумел бы спастись, уходя берегом реки. Однако все остальное его воинство осталось бы здесь. Навечно.
Проскакав редколесье, отряд быстро выставил небольшой клин, во главе которого оказался могучий воин с тяжелым серебрящимся на солнце копьем. И нацелился этот клин на просвет между табором и ставкой Бохадур-бея. Нацелился именно так, чтобы сразу же отсечь его от осаждавших лагерь кайсаков. А сам отряд рассыпался полумесяцем, левое крыло которого огибало ставку атамана с тыла, правое же должно было охватить весь казачий лагерь.
«Две сотни — не больше, — мотал головой, словно действительно пытался пересчитать нападавших воинов, Бохадур-бей. — Можно было бы и сразиться. Но тот, кто их ведет, — опытный командир. Посмотрите, как хорошо развернул свое войско. Пока мы схватимся с левым крылом, правое уже соединится с казаками и очистит от моих кайсаков весь лагерь».
— И-гу-а! — заорал он, так и не подав своим охранникам никакой команды. — И-гу-а! — прорычал он таким истошным басом, словно одним лишь криком пытался и вселить страх в души окружавших его кяфиров, и взбодрить кайсаков, готовых в любое мгновение поддаться губительной панике.
Только потому, что, выставив впереди себя саблю, он помчался к берегу реки, в сторону лагеря и руин, его черная сотня поняла: бей решил пройти между лагерем и речным обрывом. Увлекая за собой остатки воинства, он стремится преодолеть руины, чтобы уйти долиной, которой пришел к реке польско-казачий обоз.
В той долине нет камней. И татарские лошади понесут легких всадников куда быстрее, чем кони казаков, а тем более — этих закованных в сталь рыцарей. Да и вряд ли они станут увлекаться погоней.