На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной
Шрифт:
Но в «тихий час» надо было не забыть убрать и глазной кабинет — убрать тщательно, чтобы все блестело, чтобы каждый пузыречек был протерт и поставлен на свое место, в свою «ячейку», чтобы пипетки, пинцеты, бужи — все было выкипячено, чтобы на докторском столе ни пылинки, ни соринки и каждая бумажка на своем месте, а на кушетке чтобы была застлана свежая, без единого пятнышка, простыня, а на вешалке висел бы свежий докторский халат — вот как вышколил сестер доктор Мурадханов!
Впрочем, впоследствии все это становится профессиональной привычкой и делается само собой.
…Я
Я послала санитара с запиской в терапевтический корпус: «Катеринка, приходи немедленно — Бог есть!»
Впоследствии мои записки были значительно короче, всего из нескольких букв: «К! Б Е!»
…Пир бывал, конечно, не каждое дежурство — либо не было подходящего провианта, либо он должен был быть употреблен по другому назначению, но если офтальмоскоп «работал» — это было большим праздником для нас: под утро особенно хотелось есть, и Катерина отлично понимала содержание записки: «Катерина — Бог есть!»
Я тщательно запирала кабинет и с волнением ждала, пока освободится и прибежит Катерина… Как это было замечательно, как вовремя!
С доктором Мурадхановым ни разу не было сказано ни одного слова об этих дарах, о ночных пиршествах. Благодарили разве что взглядом. Но он все хорошо понимал, знал, что я всегда зову Екатерину, и провизии всегда было припасено на двоих. Это было безмолвное понимание, нечто вроде телепатии…
Был у нас в больнице единственный медбрат. Это был больной, стараниями Любочки Н. оставленный при больнице в качестве медбрата. В прежней жизни у него была неподходящая для лагерей профессия — то ли он был учителем, то ли адвокатом, не помню. В лагере ему не повезло, все время он оказывался на общих работах и постепенно превращался в доходягу. Но наконец-то повезло — попал в центральную больницу, где и дошел бы, несомненно, в нашем пелагрозном корпусе, если бы Любочка Н. не устроила его медбратом.
В больнице, уже освоившись с новыми обязанностями, он все же начал поправляться, но — увы — с психикой у него было явно неладно. Он добросовестно делал все назначения для больных, но каждую свободную минуту записывал в записную книжечку (и где он только раздобыл ее?) рецепты разных блюд, выспрашивая их у больных, у сестер, у врачей и санитаров. Кулинарные рецепты!..
Говорить он мог только об одном: о необыкновенных кушаньях — о тушеной утке с яблоками; о пожарских котлетах под белым соусом, об антрекотах с анчоусами…
С термометрами в одной руке, с книжечкой в другой, высокий, худой, в туго подпоясанном сером больничном халате, с высоко поднятой головой, с горящими каким-то фанатическим блеском глазами, стремительно шагал он по больничным коридорам, похожий на Дон-Кихота. Казалось, он спешил к некоей таинственной
Бедный Никишка! Так мы его звали за глаза. Дожил ли он до освобождения? Стушил ли хоть одну утку?.. Вряд ли…
Я так много говорю о еде, потому что она, вернее ее нехватка, составляла существенную часть нашего бытия, и не думать о ней было невозможно…
VI. Эта странная другая жизнь
Настроение лагерной интеллигенции во время жизни моей в Мошеве было совершенно не похоже на то, которое преобладало среди политических заключенных в начале моего лагерного пути — в Пиндушах и Медвежке.
Тогда люди, впервые прибывавшие в лагерь после Лубянки или Бутырок, были подавлены своей судьбой, своим несчастьем. Поэтому в лагерях все говорили исключительно о прошлом, о семье или еще чаще — о деле, аресте, допросах — все это довлело, было главным. Ведь это были 36–37-е годы, и большинство интеллигенции были еще «новенькими».
Именно в эти годы «благосклонное» внимание НКВД обратилось на рядовую интеллигенцию. До этого шли годы «раскулачивания»; до начала «вредительских» процессов интеллигенции в лагерях было сравнительно немного. Но с 35-го года интеллигенция пошла в лагеря сплошным потоком и быстро стала их постоянным и существенным контингентом.
Здесь, в Мошеве, хотя темы прошлого продолжали волновать и служить предметом задушевных разговоров, но они перестали быть главными, основными, животрепещущими.
В Мошеве в основном были люди, давно притерпевшиеся к своей судьбе. Прошлое постепенно стало для них как сон, как нереальность. У многих и семьи за это время распались — ведь столько лет прошло!..
А лагерь стал жизнью. Странной, не слишком нормальной, но все же… каждодневной жизнью.
Вот как у Солженицынского «Ивана Денисовича»: «Жизнь шла день за днем (страшно сказать — годы!), а он — Иван Денисович — бывал счастлив, если удавалось «закосить» лишнюю миску баланды, а в работе, о которой и не слышал никогда раньше — находил удовлетворение и занятие весьма полезное и, хотя и не понимал этого вполне четко, продолжал себя чувствовать человеком».
Вероятно, для лагерной интеллигенции это было сложней, но в общем — то же самое. Мошевские обитатели притерпелись и к лагерному быту, и в работе находили смысл и удовлетворение. Конечно, Мошево было исключением, далеко не «рядовым» лагерем. Нам крупно повезло. И все это понимали. Притерпелись к почти постоянному чувству голода. Ведь время было военное — все недоедали. У многих родные — «вольные беженцы» были в эвакуации, неизвестно где, неизвестно, как и чем питались…
Многие досиживали свои сроки или пересиживали, так как из лагерей в связи с войной не выпускали. Но чем дальше продвигалась война, чем ясней становилось приближение победы (многое теперь передавалось уже по радио в рабочей зоне, и мы, конечно, слушали тоже), тем крепче верилось всем, что с окончанием войны, с победой придет великая перемена, великая амнистия, которая освободит всех.