На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной
Шрифт:
Днем мы занимались, а вечером ходили гулять на обрыв к реке. На занятиях мы плохо слушали то, что скучно и монотонно читал методист. Сначала для развлечения играли в крестики-нолики, потом — в отгадывание слов. Затем выяснилось, что оба любим стихи, и на занятиях мы исписывали целые тетради тем, что знали наизусть; главным образом — он, так как я знала гораздо меньше. А по вечерам Юра читал мне вслух — конечно, Ахматову, Гумилева, Цветаеву, которую он просто обожал, и — свои собственные тоже.
Этот мальчик был поэтом с детства. Его стихи, особенно ранние, были несколько вычурны, но блестящи и легки, как и услышанные мною позже лекции о Кавказе. Стихи всегда
Была у него еще и поэма «Голубая молодежь». В ней описывались четверо друзей, юношей, из тех, кого потом стали называть инакомыслящими. Тогда такого понятия еще не существовало. Друзья собираются, болтают о том о сем, непочтительно выражаются об «отце народов — великом кормчем» — это в те-то годы! Они критиканствуют, всерьез принимают Ильфа и Петрова, но между тем ведут жизнь обычных молодых советских людей: учатся, ходят на собрания — хоть и не слушают; голосуют, как положено, словом, свою «фигу» тщательно держат в глубине кармана.
Однако один из четверки наиболее подвержен «крамольным» мыслям, больше других наделен совестью, его беспокоит и заставляет задумываться такая «гениальная» идея, как коллективизация, и он склонен сомневаться в будущих ее плодах и методах организации коллективного хозяйства.
Другой герой «голубой четверки» («голубой» не по крови, но по контрасту с бездумными головами «красной», комсомольской молодежи) смекает, что их, пожалуй, могут и «загрести» за такие разговорчики. Этот башковитый юноша соображает, что зашли они слишком далеко, вели себя в студенческой среде чересчур вызывающе и ареста им, пожалуй, не миновать. Тогда он «резонно» решает: если гибнуть, то зачем же всем?.. Он умнее других, одареннее, энергичнее, жизнеспособнее, он так любит жизнь, и будущее сулит ему многое. Если все равно гибнуть — зачем же всем?
Не без колебаний, не без угрызений cовести он решает пожертвовать мягкосердечным и неспособным на «борьбу» Алешей (тем, который больше других страдает совестливостью и копается в крамольных вопросах) и спасти себя и других. Он доносит на Алешу, и тот под конвоем отправляется на «Беломорстрой», а доносчик, Виктор Бланк, и другие спасены! Тогда Юра спросил меня, шаловливо улыбнувшись:
— Один из них — я! Который же?
Ах нет, что за ерунда! Хотя мы и сами болтали о том о сем и тоже были не слишком почтительны в выражениях о «великом кормчем», и в прошлом у меня уже была ссора с «Артеком», когда ярые, чрезмерно бдительные комсомольцы обозвали меня «классово чуждой» и «пролезшей», — нет, мысль о «Беломорстрое» Алеши и предательстве Бланка не встревожила моей юной головы — все это принималось как нереальность. А в жизни Юра был чудесным, чутким ко всему прекрасному, талантливым мальчиком.
На курсах ОПТЭ кроме скучных и нудных уроков по методике экскурсоводства и, конечно, обязательных «Краткого курса истории ВКП (б)» и исторического материализма проводились еще так называемые семинары. Это были наиболее интересные и полезные занятия. Каждый курсант заранее намечал себе базу, куда он будет послан на летний туристический сезон по окончании курсов.
Когда начались семинары, занятия оживились, все курсанты собирались в полном составе слушать «именинника» — докладчика «своей» турбазы. Много было интересных, обширных, с экскурсами в историю и добротным знанием географии края докладов, но всех затмил доклад Юры Ефимова
Девчонки млели от восторга, ребята собирались его качать, педагоги и начальство, специально приглашенное на «семинар Ефимова», довольно потирали руки и хлопали Ефимова по плечу. Это был настоящий триумф. Но это было и нечто вроде начала прощания. Нежная грусть вкралась в наши отношения. Еще неделя-две, и кончатся курсы, отгремит выпускной вечер, и разлетимся мы во все концы нашей необъятной родины. Правда, только на лето, до осени, когда, может быть, снова встретимся, но как долго до этого! Все чаще говорили мы о неизбежной и близкой уже разлуке, бродили среди лип по ставшему рыхлым весеннему снегу, находя прогалинки со свежими стрелочками будущих травинок.
И вот он настал, наш выпускной вечер. Кроме нас, будущих экскурсоводов, собрались почти все директора баз, начальство и многочисленные гости. В основном это были молодые прокуроры. Дело в том, что возглавлял ОПТЭ в те годы известный альпинист и… Генеральный прокурор Советского Союза Н. В. Крыленко. Поэтому туристическое движение вызвало живейший отклик и интерес в судейско-прокурорской среде. Если кто-либо из прокуроров слишком уставал от работы, требовавшей крайнего напряжения и осторожности (ведь все они ходили по лезвию ножа — «сегодня ты, а завтра я»), Крыленко пристраивал такого на «сезончик» отдохнуть на турбазе в качестве директора или методиста.
Официальным председателем ОПТЭ числился некто Тарасевич, но все знали, что «сам» — это почетный председатель Н. В. Крыленко, и от него зависит все: открыть новую турбазу, закрыть старую, этого назначить, того перевести, третьего снять. Правда, в 1937-м и ему самому удержаться не удалось — он «загремел» с прочими. Но тогда до этого было еще далеко, в начале 1934-го такое и присниться никому не могло! Официальный председатель ОПТЭ Тарасевич долго и нудно мямлил о значении советского туризма и о гениальном предвидении Вождя и Учителя, который разглядел историческую роль пролетарского туризма, и призвал нас всех на беззаветную службу народу.
Мы с Юрой сидели рядом и, конечно, не слушали. Мне было грустно, и недоумение владело мной: я видела и чувствовала, что Юра Ефимов на этот раз не разделяет моей грусти. Ведь это уже не «нечто вроде прощания», это уже настоящее и окончательное прощание… Но Юра глядел на меня, как-то странно улыбаясь, и глаза его сияли. Мне было обидно.
Наконец нудная речь кончилась, и к столу стали вызывать одного за другим курсантов. Им торжественно вручалось свидетельство об окончании курсов и — в запечатанном конверте (знай наших!) — выписка из приказа о зачислении на «такую-то» базу. Крыленко поздравлял вновь назначенного экскурсовода и сердечно пожимал ему руку.
Моя фамилия на букву «Ф» была в списке почти последней. Давно вернулся на свое место сияющий Юра и, распечатав конверт, показал мне узенькую полоску бумаги, на которой значилось, что он, Ю. К. Ефимов, «зачисляется экскурсоводом Краснополянской базы с 1 мая сего года».
Наконец дошла очередь и до меня. Вернувшись на свое место, я медлила открыть свой конверт.
— Ну же, ну! — нетерпеливо торопил меня Юра.
В конце концов я вынула бумажку с машинописным текстом. Там было напечатано, что по окончании курсов Е. Н. Федорова «назначается на должность экскурсовода с 1 мая сего года на… Краснополянскую турбазу»!