На отмелях
Шрифт:
Д'Алькасер удалился и, преисполненный смутных предчувствий, напрасно пытался углубиться в чтение. Мистер Треверс беспокойно расхаживал взад и вперед и убеждал себя, что его негодование исходит из чисто моральных оснований. Ослепительно яркий день, подобно вынутому из горна раскаленному железу, постепенно терял свой жар и блеск и окрашивался более глубокими тонами. В положенное время два матроса, бесшумно шагая в своих яхтовых башмаках, свернули растянутый гснт, и берег, море, темные островки и белые отмели опять открылись взору, немые и настороженные.
Видневшийся впереди бриг с его широко
Двое стюардов в белых жилетах с медными пуговицами вышли на палубу и начали бесшумно накрывать к обеду на верхней раме стеклянной крыши каюты. Солнце уходило к другим странам, к другим морям, к другим людям; его красный диск, склонявшийся по безоблачному небу, обливал яхту прощальными багровыми лучами, игравшими огненными блестками на хрустале и серебре обеденного сервиза, зажигавшими черенки ножей и окрашивавшими в розовый цвет белые тарелки. Над морем тянулся пурпуровый след, точно струя крови на синем щите.
Садясь за стол, мистер Треверс удрученным тоном намекнул, что придется перейти на консервы, так как весь запас свежего провианта, рассчитанный на переход до Батавии, уже съеден. Это было решительно неприятно.
— Впрочем, я путешествую не для личного удовольствия, — прибавил он. — И вера в то, что, жертвуя своим временем и комфортом, я приношу некоторую пользу человечеству, вознаградит меня за любые лишения.
Миссис Треверс и д'Алькасер не были расположены к разговору, и беседа их, подобно затихающему ветру, прерывалась долгими паузами после каждой новой вспышки.
Широкое молчание горизонта, глубокий покой всех видимых вещей окутывали тело и баюкали душу, останавливали и голос и мысль. Долгое время никто не говорил. Слуги бесшумно прислуживали замолкшим господам.
Вдруг мистер Треверс, как бы договаривая какую-то мысль, громко пробормотал:
— К сожалению, я должен признать, что я до некоторой степени потерял самообладание. Но вы должны согласиться, что существование такого человека — позор для цивилизации.
На это замечание никто не ответил, и мистер Треверс некоторое время опять чувствовал прилив негодования, в основе которого лежало, словно чудовище в тумане, нелепое чувство личной обиды. Он отстранил рукой поданное блюдо.
— Это побережье, — начал он, — было передано под покровительство Голландии по договору 1820 года. Договор 1820 года создает особые права и обязательства…
Его слушатели живо ощутили настойчивую необходимость не слушать больше.
Д'Алькасер, ерзая на походном стуле, не сводил глаз со стеклянной пробки графина. Миссис Треверс отвернулась в сторону, подперла голову рукой и, казалось, думала об очень важныч вещах. Мистер Треверс все говорил; говорил он монотонно, рез ким, невыразительным голосом, точно читал прокламацию. Обрывки казенных фраз неудержимо лились в уши его слушателей, как бы погруженных в неполный транс.
Международное соглашение… Обязанность распространять цивилизацию… Неисполнение обязательств… Договор… Кан нинг… Здесь д'Алькасер стал было внимательно слушать.
— Впрочем, это покушение, почти забавное
Тут д'Алькасер перестал слушать и вспомнил встречу Эдиты и Иммады, — конца и начала, цветка и листа, фразы и нечлено раздельного крика. Мистер Треверс продолжал в том же духе, догматически и упрямо. Но конец его речи был произнесен с некоторым одушевлением.
— И если низшая раса должна погибнуть, — это прямая выгода, дальнейший шаг к усовершенствованию общества, что и является истинной целью прогресса.
Он замолк. Закатные отсветы на хрустале и серебре погасли, и окружавшие яхту отмели и побережье, казалось, спокойно ждали наступления ночи. Обед давно уже окончился. Стюарды терпеливо дожидались в стороне, стоически вынося неудержимый поток слов, словно часовые под проливным дождем.
Миссис Треверс первая встала, вышла на корму и стала смотреть на берег. Солнце, уже зашедшее, еще выбрасывало над массой воды снопы неугасимого пламени, а внизу, по обе стороны яхты, сверкавшая поверхность моря, словно отражая цвет ее глаз, уже окрашивалась темно-фиолетовыми тонами. Д'Алькасер неслышными шагами подошел к миссис Треверс, и некоторое время оба они стояли рядом, опершись о перила и не говоря ни слова.
— Как спокойно! — проговорил наконец д'Алькасер.
Миссис Треверс, по-видимому, почувствовала, что спокойствие этого вечера было глубже и значительнее, чем обыкновенно. Почти бессознательно она прошептала:
— Точно во сне!
Опять последовало долгое молчание; вселенная дышала таким ненарушимым спокойствием, что звуки замирали на губах, точно боясь его потревожить. Небо было прозрачно, как алмаз, и в последних отблесках заката ночь уже расстилала свое покрывало. Что-то трогательное, смягчающее было в ясном конце этого погасавшего дня, дня трепещущего, сверкающего и горячего, умиравшего теперь в бесконечном мире, без шороха, без содрогания, без вдоха, в несокрушимой надежде на грядущее иоскресение.
Тени сразу сгустились, и толпой высыпали звезды, рассеивая по черной поверхности воды целый дождь бледных искр. Берег лежал темным, низким поясом, без единого просвета. Корзина на мачте брига очерчивалась над ним расплывчато и неясно.
Миссис Треверс заговорила первая:
— Как странно спокойно! Как будто — пустыня. Кажется, что ни на земле, ни на море нет ни одной живой души.
— Один-то человек уже во всяком случае здесь живет, — шутливо отвечал д'Алькасер, — и если ему поверить, то тут есть и другие люди, преисполненные злонамеренных умыслов.
— А вы думаете — это правда? — спросила миссис Треверс.
Прежде чем ответить, д'Алькасер пытался рассмотреть выражение ее лица, но тьма уже была слишком глубока.
— Как можно разглядеть темную правду в такую темную ночь? — уклончиво пошутил он. — Но если легко поверить во то, то это — здесь или нигде.
Миссис Треверс казалась погруженной в раздумье.
— А что такое сам этот человек? — спросила она.
Немного помолчав, д'Алькасер начал тихо говорить: