На Париж!
Шрифт:
— Так-то так…
— Ну, так выпьемте же за здоровье молодых.
А те духом воспрянули, совсем окрылились: не спросясь уже старого главы дома, всякое угощение несут. Что есть в печи — все на стол мечи! А тем паче, что есть в погребе.
Роль председателя на свадебном пиру принял на себя уже Мамонов. Первый тост его, само собою, за государя императора, второй — за храброе российское воинство, а там уж — за новобрачных и за хозяина.
Тут встает с места и новобрачный, произносит не больно-то складную, но трогательную речь в честь своих двух благодетелей — генерала и «барона».
В
— Покачаем молодого, братцы?
— Покачаем!
И взлетает молодой на воздух, только пятки мелькают, да из стакана его брызги кругом разлетаются.
— А теперь молодую!
Но молодая визжит, за посаженого отца хоронится. Тот с усмешкой берет ее под свою защиту.
— Нет, ее-то оставьте уж в покое. Вот родителя ее — иное дело.
— Ну, хватай, ребята!
И родитель трижды совершает такой же воздушный полет.
— А теперь и самого генерала и г-на барона! — указывает на нас Ханс.
Расходившиеся мамоновцы точно так же и за нас с генералом принимаются.
Тут разгул пошел уже великий, поистине мамаевский…
Все это было вчера, а сегодня я проснулся на постели в верхнем жилье с отчаянною головною болью, и только когда окунул голову в таз с водой, мысли мои понемногу прояснились.
Мамоновцев, однако, с их командиром и след уже простыл. Мало того: одного из моих донцов, Плотникова, вдобавок с собой сманили. Другого, Маслова, я в конюшне нашел на соломе. Лежит и встать не может, только глухо стонет.
— Да что это, — говорю, — с тобой?
— Смерть моя, знать, пришла, ваше благородие!.. Отравился…
— Что за вздор! Чем ты мог здесь отравиться?
— Уксусом… Полный стакан хватил… Ой!
— Да с чего тебя вдруг угораздило?
— С похмелья… Зашел, вишь, с заднего крыльца на кухню, не найдется ли чем опохмелиться. А на окошке, как на грех, бутыль. Взял, на свет поглядел: ну, вино. Налил стакан, да от жажды духом как волью в себя… Что тут со мною сделалось!.. Молодая хозяйка (дай, Господи, ей доброе здоровье, а по смерти царство небесное!) и водой-то меня и молоком отпаивала…
— И все не легче?
— Маленько полегчало. Но землицей родной своей еще полечусь.
— Какой такой землицей?
— А вот на груди у меня в мешочке зашита — со станицы нашей; отсыплю щепотку в стакан с водой, да с теплой молитвой и выпью.
— И, думаешь, поможет?
— Сам на себе еще не испробовал: никогда, почитай, не хворал. На Дону же у нас от всякой хвори лечатся.
Ну, что ж, коли верит человек в свое средство — и благо: вера чудеса творит.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Переход через Рейн. — Старый приятель. — Новая Жаннад'Арк
Карлсруэ, декабря 1. С родного Дона ли землица с молитвой помогла моему донцу,
— Нет, нет! — говорит. — Ничего мы от вас не возьмем. Г-н барон столько для нас с Хансом сделал, что мы останемся вечными его должниками.
Хотя здесь, в Карлсруэ, я и остановился в «Золотой овце», которую мне Хомутов еще во Франкфурте назвал, но самого его уже не застал: он оставил мне только записку, что спешит дальше в Раштат — квартиру для государя заготовить. Оставаться мне здесь не для чего; я еду туда же. Как-то туда еще Волконский к моему докладу о Мамонове отнесется?
Раштат, декабря 3. Князь выслушал меня то морщась, то кусая губы: история с насильственным браком в Вейнсберге и его, видно, немало позабавила.
— Ответа от графа Мамонова вы, значит, так мне и не привезли? — сказал он, а когда я стал оправдываться, он перебил меня: — Хорошо, хорошо. Вы-то тут ни при чем. Хомутов передал мне ваше желание остаться при штабе ординарцем…
— Был бы, — говорю, — глубоко благодарен вашему сиятельству… Как бы только атаман мой не разгневался, что у меня сбежал один из его донцов!
— Ну, об этом мы графу Платову напишем. А другим казаком вы довольны?
— Весьма доволен. Он ко мне тоже так привязался, что, пожалуй, неохотно даже расстанется со мной.
— Так возьмите его себе денщиком. И об этом тоже припишем.
Декабря 5. Причисление мое ординарцем состоялось с переименованием в корнеты, и бумага об этом к графу Платову отправлена. Но дела определенного у меня пока еще нет. Сагайдачный приютил меня у себя; самого же его я почти не вижу: со свитскими по-прежнему хороводится. И сижу я один-одинешенек у окошка, за которым метель метет, и злоблюсь, как пес на цепи, и на метель, и на свое безделье, и на двоедушие Шварценберга. Из-за бесплодной канители с Наполеоном затянул он вторжение союзных войск во Францию, а сам, не посоветовавшись даже с союзниками, двинул своих цесарцев в нейтральную Швейцарию. Государь негодует, но с главнокомандующим нельзя не считаться. Приходится и нам идти на Базель; но Шварценбергу объявлено, что 1 января 1814 г., т. е. ровно через год по переходе русской армии через германскую границу мы, во всяком случае, перейдем и Рейн.
Швейцария, Лёррах, декабря 12. Пристроился я здесь в полумиле от Базеля; императорская же квартира в самом Базеле, где есть ведь и мост для перехода во всякую минуту через Рейн.
Декабря 16. Государь терпение потерял, и всем трем союзным армиям: Главной, Силезской и Северной, — приказ отдан идти за Рейн. Гвардию же поведет сам государь в день Нового года.
Вот выписка из Высочайшего приказа, который будет прочитан всем русским полкам: