На плотах
Шрифт:
– Пакость!
– взвизгивает Сергей и громогласно хохочет.
– Ну и что ж она, Марька-то? а?
– Ну... "Что же, говорит, мне делать теперь?" Плачет сидит. "Чем, говорит, я тебе не по сердцу? Али, говорит, я уродина какая?" Бесстыдница она, Серега!.. "Что же, говорит, мне с моим здоровьем к свекру, что ли, идти?" Я говорю: "Как хошь, мол... Куда хошь иди. Мне, мол, супротив души невозможно поступить... Дедушка Иван говорил - смертный грех это дело. Скоты мы с тобой, что ли, мол?" Плачет все. "Загубили, говорит, мою девичью красоту". Жалко ее было мне. "Ничего, мол, как-нибудь обойдесся. А то, мол,
– А, б-батюшки!
– восхищенным шепотом шипит Сергей.
– Так ты ей и отколол - в монастырь?
– Так и сказал, - просто говорит Митя.
– А она тебя - дураком?
– повышает тон Сергей.
– Да... обругала.
– За дело, брат! Ах-ах и за дело! Вздуть бы еще надо!
– вдруг меняет тон Сергей. Теперь он говорит строго и внушительно.
– Разве ты можешь супротив закону идти? А ты - пошел! Установлено - ну, значит, и шабаш! Не моги спорить. А ты накося! Эко, выворотил корягу! В монастырь! Дурья голова! Ведь девке-то что надо? Али монастырь? Ну и люди нынче! Ты подумай - что вышло? Сам ты ни бэ, ни мэ, ни ку-ка-ре-ку, девку погубил... полюбовницей стариковой стала - старика во грех снохаческий ввел. Сколько ты закона нарушил? Го-олова!
– Закон-то, Сергей, в душе. Один закон про всех: не делай такого, что против души твоей, и никакого ты худа на земле не сделаешь, - тихо и умиротворяюще проговорил Митрий, тряхнув головой.
– А ты вот сделал!
– энергично возразил Сергей.
– В душе! Око, тоже... Мало ли что в душе-то есть. Всему запрета полагать - нельзя. Душа, душа... Ее, брат, понимать надо, а потом уж и того...
– Нет, ты это не так, Сергей!
– горячо заговорил Митрий, точно вспыхнул вдруг.
– Душа-то, брат, всегда чиста, как росинка. В скорлупке она, вот что! Глубоко она. А коли ты к ней прислушаешься, так не ошибешься. Всегда по-божески будет, коли по душе сделано. В душе ведь бог-то, и закон, значит, в ней. Богом она создана, богом в человека вдунута. Нужно только в нее заглянуть уметь. Нужно только не жалеючи себя...
– Эй, вы! Деймоны сонные! Гляди в оба!
– раскатисто загремело и поплыло по реке.
По силе звука чувствовалось, что кричит человек здоровый, энергичный, довольный собой, человек с большой и ясно сознанной им жизнеспособностью. Кричалось не потому, что окрик был вызван сплавщиками, а потому, что душа была полна чем-то радостным и сильным, - это радостное, сильное - просилось на волю, и вот - вырвалось в гремящем, энергичном звуке.
– Ишь как тявкнул, старый черт!
– с удовольствием отметил Сергей, зорко глядя вперед.
– Милуются, голубки! Завидно не быват, Митька?
Митрий равнодушно посмотрел туда, к передним веслам, где две человеческие фигуры перебегали по плотам справа налево и, останавливаясь близко друг к другу, иногда сливались в одну плотную, темную массу.
– Не завидно?
– повторил Сергей.
– Что мне? Их грех - их ответ, - тихо сказал Митя.
– Та-ак!
– иронически протянул Сергей и подложил табаку в трубку. Снова во тьме заблестел красный огонек.
А ночь становилась все гуще, и серые тучи, черные, все ниже спускались над тихой, широкой рекой.
– Где ж это ты, Митрий, нахватал такой мудрости, а? Али уж у тебя
Митрий молчал, облокотясь на весло и глядя в воду.
Сергей тоже замолчал. Спереди плотов доносился звонкий женский смех. Ему вторил басовитый смех мужчины. Затканные мглой, их фигуры были еле видны Сергею, с любопытством смотревшему на них сквозь тьму. Можно было видеть, что мужчина высок и стоит у весла, широко расставив ноги, вполоборота к кругленькой, маленькой женщине, прислонившейся грудью к другому веслу, саженях в полутора от первого. Она грозит мужчине пальцем, рассыпчато и задорно посмеиваясь. Сергей отвернулся со вздохом сокрушения и, сосредоточенно помолчав, заговорил опять:
– Эхма! И ладно же им там. Мило! Мне бы вот так-то, бобылю-шатале! Ни в жисть бы от такой бабы не ушел! Эх ты! Так бы все и мял ее в руках, не выпускал. На', чувствуй, как люблю... Черт те! Не везет вот мне на бабу... Не любят, видно, бабы рыжих-то. Н-да. Капризная она - баба эта... А шельма! Жадна жить. Митя! Эй, спишь?
– Нет, - тихо ответил Митя.
– То-то! Как же ты, брат, жизнь проходить будешь! Ведь ежели говорить правду - один ты, как перст. Тяжело! Куда ж ты себя теперь определишь? Житья тебе настоящего на людях не найти. Смешон больно. Али это человек, который постоять за себя не умеет! Нужно, брат, зубы да когти. Всякий тебя будет забиждать. Рази ты можешь оборониться? Чем тебе оборониться? Эхе-хе! Чудён! Куда ж ты?
– Я-то?
– вновь встрепенулся Митя.
– Я уйду. Я, брат, осенью ныне - на Кавказ, и - кончено! Господи! Только бы скорее от вас! Бездушные! Безбожные вы люди, бежать от вас - одно спасенье! Зачем вы живете? Где у вас бог? Слово у вас одно... Али вы во Христе живете? Эх вы, - волки вы! А там иные люди, живы души их во Христе, и сердца их содержат любовь и о спасении мира страждут. А вы? Эх вы! Звери, пакость рыкающие! Есть иные люди. Видел я их. Звали меня. К ним и уйду. Книгу святого писания принесли мне они. "Читай, говорят, человек божий, брат наш любезный, читай слово истинно!.." И читал я, и обновилась душа моя от слова божия. Уйду. Брошу вас, волки безумные, от плоти друг друга питаетесь вы. Анафема вам!
Митрий говорил это страстным шепотом и задыхался от переполнявшего его чувства презрительной злобы к безумным волкам, от жажды тех людей, души которых мыслят о спасении мира.
Сергей был ошеломлен. Он помолчал, широко открыв рот, держа в руке свою трубку, подумал, оглянулся кругом и сказал густым, угрюмым голосом:
– Ишь как взъелся!.. Злой тоже. Напрасно чёл книгу-то. Кто ё знает, какая там она? Ну... вали, вали, утекай, а то совсем испортиться можешь. Айда! Беги, пока не озверел совсем... А что ж это за люди там, на Кавказе? Монахи? Аль, может, староверы? Они молоканы, что ли? А?