На полпути к луне
Шрифт:
Я встретил его в здании Хабаровского аэропорта. Он сидел в кресле, закинув ногу на ногу, и читал Станюковича. На ручке кресла висела авоська, полная апельсинов. На обложке книги под штормовыми парусами летел клипер.
— Вы не моряк? — спросил он меня, оглядев мое кожаное пальто.
— Нет.
Я уставился на его удивительное,
— Не жалеете, что не моряк?
— Конечно, досадно, — сказал я.
— Я тоже жалею, — усмехнулся он. — Друг у меня моряк. Вот прислал мне радиограмму с моря.
Он показал мне радиограмму.
— Ага, — сказал я.
А он спросил, с ходу перейдя на «ты»:
— Сам-то с какого года?
— С тридцать второго, — ответил я.
Он весь просиял:
— Слушай, мы же с тобой с одного года!
Совпадение действительно было феноменальное, и я пожал его руку.
— Небось в Москве живешь, а? — спросил он.
— Угадал, — ответил я. — В Москве.
— Небось квартира, да? Жена, пацан, да? Прочие печкилавочки?
— Угадал. Все так и есть.
— Пойдем позавтракаем, а?
Я уж было пошел с ним, но тут объявили посадку на мой самолет. Я летел в Петропавловск. Мы обменялись адресами, и я пошел на посадку. Я шел по аэродромному полю, сгибался под ветром и думал:
«Какой странный парень, какие удивительные совпадения».
А он в это время взглянул на часы, взял свою авоську и вышел. Он взял такси и поехал в город. Вместе с шофером они еле нашли эту горбатую деревенскую улицу, потому что он не помнил ее названия. Домики на этой улице были похожи один на другой, во всех дворах брехали здоровенные псы, и он немного растерялся. Наконец он вспомнил тот домик. Он вышел из машины, повесил на штакетник авоську с апельсинами, замаскировал ее газетой, чтобы соседи или прохожие не сперли это сокровище, и вернулся к машине.
— Давай,
— Куда летишь-то? — спросил шофер.
— В Москву, в столицу.
Таню он увидел через два дня на аэродроме в Хабаровске, когда уже возвращался домой на Сахалин, когда уже кончились аккредитивы и в кармане было только несколько красных бумажек. Она была в белой шубке, подпоясанной ремешком. Она смеялась и ела конфеты, доставая их из кулька, и угощала других девушек, которые тоже смеялись. Он обессилел сразу и присел на свой чемодан. Он смотрел, как Таня достает конфеты, снимает обертку, и все девушки делают то же самое, и не понимал, отчего они все стоят на месте, смеются и никуда не идут. Потом он сообразил, что пришла весна, что сейчас весенняя ночь, а луна над аэродромом похожа на апельсин, что сейчас не холодно, и можно вот так стоять и просто смотреть на огни и смеяться и на мгновение задумываться с конфетой во рту…
— Ты чего, Кирпиченко? — тронул его за плечо Маневич, инженер с соседнего рудника, который тоже возвращался из отпуска. — Пошли! Посадка ведь уже объявлена.
— Маневич, не знаешь ты, сколько до Луны километров? — спросил Кирпиченко.
— Перебрал ты, видно, в отпуске, — сердито сказал
Маневич и пошел.
Кирпиченко поймал его за полу.
— Ты же молодой специалист, Маневич, — умоляюще сказал он, глядя на Таню, — ты ведь должен знать…
— Да тысяч триста, что ли, — сказал Маневич, освобождаясь.
«Недалеко, — подумал Кирпиченко. — Плевое дело». Он смотрел на Таню и представлял себе, как будет он вспоминать ее по дороге на перевал, а на перевале вдруг забудет, там не до этого, а после, в конце спуска, вспомнит опять и будет уже помнить весь вечер и ночью, и утром проснется с мыслью о ней.
Потом он встал со своего чемодана.