На помощь, Дживс! Держим удар, Дживс! (сборник)

Вудхаус Пелам Гренвилл

Только не подумайте, будто я что-то имею против старины Сельдинга. Он, что называется, соль земли. Но что касается внешности, в нем нет ничего сногсшибательного. Он с ранней юности увлекался боксом, и отсюда это изуродованное ухо, про которое я говорил тете Далии, вдобавок неведомая мне рука свернула ему нос несколько в сторону. Короче говоря, я бы никому не посоветовал ставить на него на конкурсе красоты, даже если его единственными соперниками будут Борис Карлофф, Кинг-Конг и Богач Поссер из «Трутней».

Но не будем забывать, что внешность – далеко не все. За изуродованным ухом может скрываться золотое сердце, а у Селедки сердце действительно золотое,

причем золото это самой высокой пробы. Да и ум играет в таких делах не последнюю роль. Чтобы удержаться на редакторском месте в солидном лондонском еженедельнике, нужно обладать изрядным запасом серого вещества, и ни одна девушка не может этого не оценить. И следует учесть, что претенденты, которых Роберта все эти годы отвергала, относились по большей части к подвиду охотников и рыболовов: буркнув «Чего?» и похлопав себя по ляжке арапником, они считают культурную программу законченной. На этом фоне Селедка, несомненно, блистал прелестью новизны.

Но при всем при этом ситуация, как я уже говорил, давала пищу для размышлений, и, направляясь в сторону дома, я пребывал в состоянии глубокой задумчивости – вряд ли хоть один букмекер принял бы ставку даже из расчета один к тридцати на то, что я не влеплюсь во что-нибудь лбом по дороге. И я вскорости влепился. Я мог налететь на дерево, на куст или на садовую скамейку. Но судьбе было угодно, чтобы я налетел на Обри Апджона. Не успел я повернуть за угол дома, как врезался в него на всем ходу. Я обхватил его за шею, его руки обвили мою талию, и чуть не целую минуту мы, слившись в страстном объятии, топтались взад-вперед. Но вот пелена тумана спала с моих глаз, и я увидел, с кем я вальсирую. Разглядев его «во всей целостности и полноте», как любит выражаться Дживс, я был поражен, до чего же он изменился со времени наших встреч в его кабинете в Малверн-Хаусе, Брамли-он-Си, когда с замирающим сердцем я наблюдал, как он достает бамбуковую трость и делает несколько пробных взмахов для разминки мышц плечевого пояса. В тот период нашего знакомства он мне запомнился как статный пожилой джентльмен – ростом под потолок, глаза горят, из ноздрей пламя пышет. Теперь он скукожился до низкорослого старикашки, я мог бы одной левой сбить его с ног.

Чего я, разумеется, делать не стал. Но от моего прежнего трепета не осталось и следа. Неужели мне казалось когда-то, что сей представитель семейства членистоногих может одним лишь взглядом остановить мчащийся поезд?

Думаю, дело в том, что с тех пор он отрастил усы. Пятнадцать лет назад, в эпоху Малверн-Хауса, именно широкая голая верхняя губа вселяла леденящий ужас в наши детские души; это было совершенно невыносимое зрелище, особенно когда он ею подергивал. Не скажу, чтобы усы смягчили его лицо, но они, во всяком случае, скрыли какую-то его часть, что уже хорошо. В результате, вместо того чтобы, как я предполагал, оцепенеть от страха при встрече, я повел себя с ним очень непринужденно и светски – возможно, даже чересчур.

– А, здравствуйте, Апджон, – сказал я. – Как поживаете?

– Вы кто? – спросил он.

– Я – Вустер.

– Ах, Вустер, – сказал он, и в голосе его послышалось разочарование, словно он надеялся, что на моем месте окажется кто-то другой, и, разумеется, его можно понять. Не сомневаюсь, он, как и я, все эти годы утешался мыслью, что больше мы никогда не встретимся и что, какие бы каверзы ни уготовила ему судьба, уж от Бертрама-то он навсегда избавился. Могу себе представить, какой шок испытал этот старый болван, когда я вдруг выскочил из небытия, как черт из табакерки.

– Давненько

не видались, – сказал я.

– Да, – мрачно подтвердил он, явно показывая, что, будь его воля, мы бы не увиделись до Страшного суда. В результате разговор увял, и, пока мы шли по газону к чайному столу, наш диалог даже с большой натяжкой трудно было бы назвать пиром мысли и духа. Разве что я заметил: «Отличный сегодня денек, а?» – а он в ответ вроде как хрюкнул.

Когда мы добрели до кормушки, то застали там одну лишь Бобби. Уилберт и Филлис остались на Тенистой поляне, а миссис Артроуз, как объяснила нам Бобби, обычно в это время трудится над новым морозпокожным романом и редко спускается к чаю. Мы уселись за стол и только поднесли к губам чашки, как из дома вышел дворецкий с блюдом фруктов и направился в нашу сторону.

Я называю его дворецким за неимением более подходящего слова. Одет он был как дворецкий и вел себя как дворецкий, но с точки зрения исконного и истинного смысла слова дворецким не был.

Это был сэр Родерик Глоссоп.

Глава 4

В клубе «Трутни» и во многих других местах, где мне случается бывать, вы нередко можете услышать рассказы о самообладании и хладнокровии, присущим Бертраму Вустеру, – все единодушно сходятся на том, что я весьма щедро наделен этими чертами характера. Думаю, многие считают меня суперменом со стальными канатами вместо нервов, вроде тех, про которых пишут в книжках, и я не стану опровергать это мнение. Но и в моей броне можно пробить брешь, для этого достаточно выпустить на лужайку всемирно известных психиатров, наряженных дворецкими.

Я не мог ошибиться, предположив, что именно сэр Родерик Глоссоп поставил на стол фрукты и теперь семенил по лужайке обратно к дому. Только один человек в мире может похвастаться таким огромным лысым черепом и такими кустистыми бровями. Сказать, что я не был потрясен, значило бы ввести в заблуждение мировую общественность. Внезапное появление призрака заставило меня вздрогнуть, а всем известно, что случается, когда человек вздрагивает, держа в руках полную чашку чая. Содержимое чашки выплеснулось прямо на брюки магистра гуманитарных наук Обри Апджона, значительно их увлажнив. Я не слишком погрешу против истины, если скажу, что чай составлял теперь более существенную часть его наряда, нежели сами брюки.

Было видно, что он принял это обстоятельство очень близко к сердцу, поэтому меня удивило, что бедолага ограничился лишь безобидным междометием. По-видимому, людям, занимающим видное общественное положение, приходится быть сдержанными в выражениях. Если они начнут чертыхаться и изрыгать проклятия, это может произвести неблагоприятное впечатление, такое удовольствие могут позволить себе только рядовые граждане.

Впрочем, порой все понятно без слов. Во взгляде, которым он меня одарил, я прочел не менее сотни непечатных эпитетов. Так скорый на руку помощник капитана грузового парохода глядит на проштрафившегося матроса.

– Вижу, вы не изменились с тех пор, как покинули Малверн-Хаус, – сказал он с раздражением, вытирая брюки носовым платком. – Растяпа Вустер – так мы его всегда звали, – продолжал он, обращаясь к Бобби и явно рассчитывая на ее сочувствие. – Простейшего дела не мог сделать, даже такого, как взять в руки чашку с чаем, он постоянно сеял вокруг себя хаос и разрушение. У нас в Малверн-Хаусе так и говорили: если в комнате, где находится Вустер, стоит хотя бы один стул, он его обязательно опрокинет. Каков человек в детстве, таков он и в старости.