На прикладе насечки, на сердце рубцы
Шрифт:
– Так вы что, предлагаете мне сценарий для голливудского боевика написать? А кто на главную роль претендует, Ван Дамм?
– Нет, Сильвестр Сталлоне, из фильма «Тюряга» – разозлился капитан. – Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому… Руки!
Гринчук вынул из ящика стола наручники, но Степан спрятал руки за спину.
– Мне что, силу применить? – угрожающе насупился мент.
– А получится?
– Посмотрим…
Гринчук вышел из кабинета, громко хлопнув дверью. Степан с тоской посмотрел на прутья решетки за пыльным стеклом. Машина с мигалками за окном, два патрульных
Дверь открылась, и широкая, со стертой краской половица скрипнула под тяжестью многопудового тела. На Степана смотрел красномордый детина с широкими плечами и молотобойными кулаками. Фуражка сбита на затылок, на плечах погоны прапорщика, мокрая от пота, чуть ли не до пупа расстегнутая рубашка… Он смотрел на Степана свирепо и злорадно, предвкушая забаву.
Выбор у Степана был небольшой. Или вырубить этого мордоворота и заслужить срок за сопротивлением сотрудникам, или подчиниться Гринчуку и отправиться в камеру. Тем более что там он будет в любом случае.
– Твоя взяла, начальник.
Парень вытянул руки, и капитан защелкнул на его запястьях стальные браслеты. Но красномордый прапорщик не уходил. Он дождался, когда Степан поднимется, и вдруг резко дернулся, выбросив ему навстречу пудовый кулак.
Степан среагировал мгновенно. Повернувшись к противнику боком, скованными руками поставил блок. На этом нужно было остановиться, но правая нога пошла в атаку помимо воли, и твердый каблук с силой врезался прапорщику в верхнюю часть стул, ни, в там расположенную болевую точку.
– Ой-е! – взвыл красномордый, запрокидывая голову.
Как будто нарочно кадык свой подставляет. Руки у Степана хоть и не свободны, но разящий удар он провести сможет… Но не станет. Хватит и того, что произошло.
Он ожидал, что прапорщик постарается взять реванш, но ничего подобного. Детина в погонах остался в кабинете, а Гринчук отвел Степана в подвал здания, где находилась КПЗ.
Здание поселкового отдела старое, еще дореволюционной постройки, стены толстые, подвал глубокий, душный и сырой. В небольшом сумрачном тамбуре жевал куриную ножку толстощекий сержант, – газета расстелена на столике, куриные яйца, хлеб, зелень. Обедал человек, а Гринчук его от дела оторвал.
– Давай, принимай постояльца.
– Курортник?
– Нет, свой… На этап будем готовить.
– Тогда в четвертую. Там сейчас как раз гопота заседает…
– В самый раз.
Толстощекий сержант поднялся, носком пнул сумку, которую Степан держал в опущенной руке.
– Что там?
– Вещи, продукты…
– Ты не говори, ты показывай…
Сержанту приглянулись сало и сигареты. И когда Гринчук ушел, затворив за собой тяжелую железную дверь, предложил разбить все пополам.
Тогда все с собой возьмешь. А так здесь оставишь, – кивнул он на полку в углу своего предбанника. – Понимаешь?
Степан, соглашаясь, кивнул. Но сумки все-таки лишился. Равно как шнурков на туфлях и поясного ремня. Ручки у сумки длинные, на них, оказывается, повеситься можно. Хорошо, пакет был полиэтиленовый, куда Степан и сложил
Глава 28
В камере было душно и сумрачно. Вместо окна – маленькая отдушина, непонятно зачем забранная решеткой. Ни руку ведь через нее не просунешь, ни голову. В грязный бетонный пол были вмурованы железные столбики, а к стенам прикреплены дощатые нары. На ночь их снимают с замка, опускают на столбики… Такое издевательство над заключенными практиковалось на гауптвахте, где Степану приходилось бывать в составе гарнизонного караула. Теперь вот он стал заключенным, и дела его плохи.
В одном углу воняла «чаша Генуя» в бетонном постаменте, в другом, под отдушиной резались в карты три крайне подозрительных типа. Один с бритой головой, голый по пояс, весь в татуировках. Морщинистый лоб, деформированные надбровья, продавленный, как у сифилитика, нос, щербатый рот, кривая ухмылка. Худой, резвый, движения быстрые, хлесткие. Второй покрупней, медлительный. Слипшиеся волосы, взрыхленные фурункулезом щеки. На Степана он глянул исподлобья, недобро, но от карг не оторвался.
– Вскрываюсь! – заявил он, показывая свои карты черноволосому смуглому атлету, обращенному к Степану волосатой спиной.
– Давай, дорогой!.. – с характерным для кавказца акцентом ответил тот. – Ай-яй-яй! Три шлюшки, несерьезно! У меня три короля!
– Твою мать! – фурункулезный в сердцах швырнул карты на пол.
– Чью мать? – встрепенулся смуглый.
– Да твою мать! – обращаясь к Степану, взвыл проигравший. – Из-за тебя, козел!
– Козел твою мать бодал.
Степан не собирался сносить оскорбление. Не в его это правилах.
– Че ты сказал? – рванул на себе майку фурункулезный.
Но Степан лишь усмехнулся, глядя на него. Взгляд твердый, уверенный. Именно это и остановило уголовника.
– Чирь, ты чего понты колотишь? – противно дребезжащим голосом спросил татуированный. Он сидел на столбиках, подложив под задницу кусок фанеры. Остальные – просто на корточках. – По матерям ходишь… Нехорошо…
– Да это, сорвалось, – повинился фурункулезный.
– Срывается болт с резьбы…
– Да ладно, Глырь, не забивайся, – махнул рукой кавказец. – Фраер последнюю треху спустил.
Он поднялся, повернулся к Степану лицом. Брови – как распахнутые вороньи крылья, ястребиный взгляд, орлиный нос. Не человек, а птица… И птица высокого полета. Степан не разбирался в тюремных татуировках, но про восьмиугольные звезды на ключицах слышать приходилось. Такими знаками метят крутых лагерных авторитетов или даже воров в законе.
Кавказец окатил Степана оценивающим взглядом, прошел мимо, толкнув его плечом. Похоже, он думал, что новичок посторонится.
Он встал на постамент и стал мочиться. Только тогда и обратился к Степану с вопросом.
– Ты кто такой?
– Да так, мимо шел…
– Гонишь?
– Это ты струю гонишь. Ты с человеком разговариваешь, а не с бараном.
– Ачаб, чувак нарывается! – поднялся с корточек Чирь.
– Может, и нарывается, а, может, и дело говорит, – покачал головой Глырь. – Ачаб, параша – не трибуна.