На публику

Спарк Мюриэл

— Ясно.

Том обнял ее, поцеловал и посоветовал не вешать нос.

Она спросила:

— А в котором часу вы разговаривали вчера с Луиджи?

— Очень поздно. После одиннадцати. По римскому времени было, наверно, уже за полночь. Он сказал, что только что отобедал с вами.

— Он всегда все делает наверняка. Что он вам говорил?

— О, он был очень деловит. Упомянул в двух словах, что возможен скандал, причем явно старался избегать в телефонном разговоре подробностей

и просил внушить вам, что вам нечего и думать о кино, если в глазах публики вы не останетесь такой же, какой она всегда вас знала. Мол, как бы вам не споткнуться о свой собственный пьедестал. Все это, конечно, ужасно. Мне жаль, что вам пришлось соприкоснуться с этой мерзостью. Но ведь это только вопрос денег. Мы заплатим О'Брайену за какие-нибудь вымышленные услуги и, таким образом, сами ничего противозаконного не совершим.

— Да, — сказала Аннабел, — среди бумаг моего мужа были письма на эту тему. Четыре письма. Вот они, — она открыла сумочку и вынула пачку, полученную от Билли. Письмо Марине она уничтожила перед тем, как отправилась в суд. Зал загудел, но она почти не услышала этого. За широкими, распахнутыми настежь окнами зеленела молодая листва. Аннабел нашла глазами Билли. Перед этим она уже однажды посмотрела на него, когда подошла к столу для дачи показаний.

Тогда он встретил ее взгляд с насмешливой улыбкой и поклоном самонадеянного шутника, который убежден, что жертва розыгрыша будет вести себя смирно. Поэтому сейчас, когда, покрывая гул взволнованных восклицаний, над залом гремел низкий голос судьи, она смотрела только в одну сторону. Даже в тот момент, когда из ее руки кто-то вытаскивал письма, она не спускала глаз с Билли, будто боялась пропустить даже самый малейший оттенок выражения. Он вытаращился на эти письма, как два дня назад таращился на белый шар в окне гостиницы. Совпадение не было полным — сегодня он не завизжал, — но этот взгляд и искривленные, бесшумно шевелящиеся губы она узнала.

Наконец судья добился тишины. У Аннабел спросили, где найдены письма. Она говорит:

— Не знаю, кто мне их прислал: Я их получила распечатанными, вот в таком виде...

— Они написаны рукой вашего мужа?

— Да, по-моему, да, — отвечает она

Адвокат Луиджи, бешено жестикулируя, что-то торопливо втолковывает судье.

Судья говорит, что в связи с появлением неизвестных до этого времени вещественных доказательств в заседании должен быть сделан перерыв.

Аннабел говорит:

— Я заявляю, что в тех обвинениях, которые выдвигает против меня муж, нет ни слова правды. Мой муж был невменяемым.

Судья говорит, что это уж он сам будет решать, и объявляет перерыв.

И вот она в аэропорту,

ждет самолета, отлетающего в Грецию.

— Зачем вы это сделали? — спросил Том, когда они вернулись в гостиницу. — Необходимости ведь не было.

Аннабел сидела, держа на коленях ребенка.

Она ответила:

— Мне хочется быть такой же свободной, как мой ребенок. Надеюсь, он зарегистрирует этот шум.

Но ни тогда, ни сейчас она не чувствовала себя свободной и не чувствовала несвободной. Просто ей было спокойно и хорошо сидеть здесь, в аэропорту, с ребенком на руках, ожидая самолета на Грецию.

Она отказалась от обеда, сказав, что устала. В два часа дня, когда все обитатели гостиницы либо еще сидели за столом, либо, только что перекусив, намеревались отдохнуть часок-другой, Аннабел выскользнула в послеполуденное пекло улицы. Отряды полицейских не охраняли ее в аэропорту от толп любопытных. Те и другие дожидались возле здания суда, куда она должна была явиться к четырем часам. Она никогда еще не была так популярна. Похороны отложили из-за дополнительного заседания суда. Те немногие, кто не слышал этого сообщения по радио, собрались уже, конечно, в церкви Иоанна и Павла и ожидали Аннабел там.

В этот ленивый, сонно-равнодушный час она вышла на улицу; в ее руке был чемоданчик, плотно набитый вещами Карла, через плечо висела сумка с ее собственным имуществом, а в другой руке она несла ребенка. Завернув за угол, Аннабел остановила такси. Никто не ожидал встретить в аэропорту среди толп туристов лицо, только что глядевшее с экрана телевизора; ее не узнали ни таможенники, ни эмигранты, ни служащие аэропорта. В момент прихода Аннабел увидела группу пассажиров, направлявшихся к зданию таможни от только что приземлившегося самолета. Ей показалось, что среди них была Голли Макинтош. Но Аннабел не стала ждать и поэтому так никогда и не узнала, ошиблась она или это в самом деле была Голли.

Она купила билет третьего класса, отдала на весы свой багаж, после чего двое жизнерадостных студентов помогли ей снова надеть сумку через плечо, и теперь ждала. Объявили посадку. Стюардесса подошла к ней взять ребенка, но Аннабел протянула ей сумки.

Ожидая возле трапа, она чувствовала себя одновременно свободной и несвободной. Она избавилась от тяжелых сумок, но у нее появилось странное ощущение, будто она опять беременна этим ребенком, которого держала на руках. Она была бледна, как раковина, и на этот раз не надела своих темных очков. Никем не узнанная, стояла она, одной рукой держа ребенка, неся в себе никогда не покидавшее ее невесомое бремя, как пустая раковина хранит отзвуки и неизбывный образ давно исчезнувших морей.