На разрыв
Шрифт:
– Я же работала изо всех сил, – невпопад говорит Рая.
– А то я не знаю. Я же с каждой твоей мышцей знаком.
Рая обхватывает себя руками – не потому что раздета, а потому что ей больно.
– Я же говорю, – нервно тянет Валерка, перекатываясь с пятки на носок и обратно, его руки всё ещё лежат у неё на плечах, – папаша Златы сильно постарался, чтобы дочку продвинуть, и тренеры повелись, мол, наконец-то можно будет всякое разное ставить, и Олег твой, дурак, туда же со своими гормонами.
– А мои…
Рая пытается объяснить, что её собственные родители –
– А твои с самого начала кушают всё, что им Ивановна скажет.
Ещё один всхлип, за который мучительно стыдно.
– Она с самого начала не хотела ставить нас в пару. – Рае сейчас, кажется, снова девять лет или что-то вроде того.
– И продолжала капать всем на мозги, очевидно.
Картина, описываемая Валеркой, ясна, объяснима. Противна, но, наверное, даже логична. И понять в ней Рае не удаётся только одно: а где, в таком случае, её место на этой картине? Что, по мнению Златы, её отца, и Елены Ивановны, и других тренеров, и Олега, и их родителей, должна она делать? Повесить коньки на гвоздь? Сосредоточиться на учёбе или, ещё лучше, выйти замуж, как мама и говорила?
И, самое главное, почему для неё на этой картине нет места? Почему её так легко прогнали с холста, выдворили за рамку?
Валерка притягивает её к себе, крепко обнимая. В его объятиях нет ничего эротического, ничего сверх меры и рамок, просто желание поддержать, и Рая цепляется пальцами за футболку у него на спине.
– Измажу всё в слезах и соплях, – сдавленно мычит она ему в грудь.
Его подборок ложится ей на голову.
– Это не худшее, что может со мною случиться. Однажды я упал в лужу прямо у крыльца универа. У всех на глазах.
Сквозь слёзы, Рая усмехается, представив эту картину. Но Валерка даже в неприятной ситуации остаётся Валеркой – красивым, обаятельным, грациозным, и из лужи он встал, наверное, даже рисуясь, да и всю ситуацию явно обернул себе на пользу, посмеявшись вместе со всеми и каждого расположив к себе этим искренним, заразительным смехом.
Ей бы такое умение.
Они замирают двумя изваяниями – на пару минут, прежде, чем Рая решается протолкнуть через непослушные губы тот единственный вопрос, который не даёт ей покоя:
– Почему?
Мать на него не ответила.
Валерка пожимает плечами.
– Дерьмо случается, – отвечает он ровно. – Иногда без причины. Я не хочу говорить о твоих родителях плохо, но и хорошо не смогу. Извини.
Извиняться тут не за что. Она и сама его понимает. Она и сама не хочет не то что говорить о своих родителях, но и разговаривать с ними. Видеться с ними. Делить с ними жизнь и квадратные метры
– Тебе нельзя туда возвращаться, – говорит Валерка, словно прочитав её мысли, а потом замолкает на несколько секунд, задумываясь о чём-то.
Заранее чувствуя зарождающееся в его теле движение, Рая опускает руки, и он отходит. Он отходит от неё, чтобы подобрав с пола одежду, бросить её на кушетку –
Надевая их, Рая всё ещё не понимает, что происходит.
Валерка протягивает ей её куртку и сам вытаскивает из шкафа свою, очевидно тоже собираясь на улицу. Он взвешивает на ладони ключи от машины, а потом нажимает на круглую кнопку, очевидно, заводя мотор.
– Поехали за твоими вещами.
Рая не двигается с места, и он продолжает:
– Твоя мама сказала: пора, блядь, выходить замуж. Но кто в наше время вот так сразу бросается под венец? Сперва надо пожить вместе, узнать друг друга получше… – он явно паясничает, а потом неожиданно, за долю секунды превращается в самого серьёзного человека на свете: – Вот и поживёшь со мной. От меня до катка, конечно, далековато, но какая разница, если ты всё равно сюда не вернёшься? Всё, без разговоров, пошли.
И она послушно идёт.
Когда Олег со своей Златой подают официальное заявление в Федерацию – мы, такие-то такие-то, просим разрешить переход и встать в пару, всё вокруг взрывается: пресса, Интернет, звонки, сообщения.
Ей звонят и пишут так часто, что она то и дело в недоумении смотрит на разбитый, с паутинками трещин экран своего телефона: кто все эти люди и откуда они о ней знают, а ещё – зачем они спрашивают о том, что случилось. Расстроенные болельщики выражают слова поддержки в социальных сетях (иногда, правда, это слова совсем не поддержки, и от многих комментариев в инстаграме или личных сообщений в Вконтакте хочется сначала пойти и помыться, а потом навсегда отовсюду удалиться и бросить телефоном в окно), журналисты и спортивные блоггеры задают одинаковые вопросы, другие спортсмены…
Другие спортсмены предлагают встать в пару.
Рае почти смешно: как много ребят, оказывается, готовы оставить своих партнёрш, едва на горизонте забрезжит кто-то получше. Хотя сама она сомневается в том, что может быть лучше кого-то: если бы она была лучше, Олег бы не променял её на другую, разве не так? Если бы она была лучше, её родители были бы обеспокоены тем, что с ней происходит, пытались бы удержать их с братом вместе или найти ей нового партнёра, и это только сейчас, а ведь было и «раньше». Раньше, в ходе которого гениальным всегда был Олег, а не она, и предпочтения принимались в расчёт только его.
Достаточно просто оглянуться назад, чтобы всё стало понятным и чётким.
Олег хочет кататься в лиловой рубашке? Значит, и платье у неё будет соответствующим, с лиловым градиентом, к примеру. Олег хочет в произвольном танце Металлику, а не Рахманинова? Значит, будет Металлика. Олег хочет на завтрак овсянку с ягодами, а не творог с бананами, или на обед рис с овощами вместо нута, и значит…
Кстати, о нуте.
Нут нужно замачивать двенадцать часов, а есть хочется прямо сейчас – и хочется именно нута. Рая с сожалением смотрит на кастрюльку, где его крупные горошины размокают в холодной воде, и лезет в холодильник за чем-то, чем можно перекусить прямо сейчас.