На речных берегах
Шрифт:
Кряква
Зима — полночь года: ранние сумерки, поздние рассветы. Под утро трещат от мороза стволы деревьев, трещит лед на реках, стынут, теряя тепло, земля и воздух, а у водослива за плотиной водохранилища клубится густой пар, сквозь который едва пробиваются лучи низкого и тускловатого солнца и нечетко вырисовываются утиные силуэты. Никакому морозу не совладать здесь с течением, которое словно перемешивает на дымящейся воде птичью стаю, то отделяя от нее пары, тройки и целые косяки, то рассеивая ее по всему плесу, то снова собирая в единое огромное живое пятно. Выше поднимается солнце, ветерок разгоняет белесую пелену, и темные силуэты становятся
С тех пор как перегородила плотина речную долину, остаются тут зимовать кряквы. Не какие-то больные или истощенные подранки, не решившиеся на дальний перелет, а здоровые, сильные и упитанные птицы в полном брачном наряде. Они то выстраиваются на тонкой, подточенной течением кромке льда, то взлетают и, сделав круг-другой над заснеженными берегами, опускаются на воду, плавают, купаются, охорашиваются, дремлют, ходят по бетону водосброса у опущенных затворов. Иногда зазимуют десятка три-четыре, иногда — больше тысячи. Ни ссор, ни ухаживаний в огромной стае. Кажется, каждый плавает сам по себе, как было месяц назад, перед ледоставом. Но постепенно глаз улавливает в общем движении какой-то порядок, и оказывается, что большинство в стае — неразлучные пары, что каждая утка плавает за одним, своим селезнем. Только-только повернуло солнце на лето, а на птичьих зимовках уже образовались недолговечные утиные семьи.
До весны этот союз выглядит как помолвка, и все живут, не уединяясь, в общей стае, в которой чуть ли не четверть птиц — селезни-холостяки. Они сейчас как будто безразличны к удаче соседей, но на апрельских разливах, на полевых лужах и озерах, будут, пренебрегая опасностью, а порой и рискуя жизнью, гоняться за утками — и за свободными и за чужими, стремясь наверстать упущенное зимой.
Всю яркость и красоту брачного наряда семейные и холостые селезни демонстрируют на весеннем токовании. Кажется, будто они, стосковавшись по хорошей воде, купаются в упоении, смывая несуществующие пылинки с безупречно чистого платья. Каждый трясет хвостом, крутит головой, становится на воде во весь рост, окатывая себя множеством брызг, быстро плывет, положив голову и шею на воду, и так картинно поднимает хвост и крылья, что делается непохожим на самого себя. Селезни вообще никогда не крякают, а во время токования свистят, как-то хрипловато хрюкают и, резко чиркая клювом по крылу, издают особый скрип. Крякает утка, и это по ее голосу назван вид.
С гнездовыми делами кряквы стараются не мешкать. Утка начинает строить гнездо и откладывать яйца до прихода устойчивого тепла. Нередко снесенные яйца сутками лежат под холодным дождем, словно брошенные наседкой, в неглубокой ямке, устланной прошлогодней растительной ветошью. Но от такого испытания жизнь под скорлупой не угасает, и утята появляются на свет крепкими и здоровыми. Греть яйца утка начинает, как только снесет последнее. Обкладывает их собственным пухом, а во время коротких отлучек прикрывает яйца пухом и сверху, чтобы не остывали. Днем она гнезда не покидает, на кормежку отправляется в сумерках. Утром, если до воды далеко, пьет росу с травы рядом с гнездом и снова ложится на яйца.
Есть немало птиц, которым для гнезда нужно строго определенное место. Нет места — не будет и гнезда. Дятел, не найдя в лесу больного дерева, попытается выдолбить дупло в стене лесной сторожки, но никогда не станет ковырять земляной обрывчик. Скворцу и стрижу годятся для гнезда и щель, и дупло, и домик, но чтобы обязательно была крыша над головой. Аист сложит толстый помост на дереве или безглавом церковном куполе, но никогда не сделает этого на земле. Чомга строит гнездо только на воде, ласточка-береговушка — в норке, щегол — на ветке. Гнезда кряквы находят в глухой ольховой чаще и в открытой степи, на кочках среди болота и на чердаке большого дома в центре города, на земле, в дупле, на куче сплавного мусора, в грачином или ястребином гнезде, около воды и далеко от нее, в ящике и камышовом шалашике, сооруженном специально охотниками.
Утята кряквы не знают страха перед высотой и без замешательства прыгают на зов матери с крыши или дерева, будь внизу густая трава или голый асфальт. Падают, не кувыркаясь, словно спускаются на парашютиках, растопыривая пальцы перепончатых лапок. Пух на утятах такой густой, а сами так легки, что скорость падения и сила удара о землю не опасны для жизни. Спрыгнул последний — сбились гурьбой и побежали за матерью к воде. Есть
Пока она три-четыре недели бессменно сидит на гнезде, защита от врагов у нее одна-единственная: быть невидимкой, не вздрогнуть от внезапного испуга. И не всегда даже угроза собственной жизни заставит ее взлететь, оставив врагу яйца. А главный враг кряквы — ворона. Есть и другие враги, их немало, но ворона чаще всех грабит гнезда, утаскивая яйца, она же ловит птенцов-пуховичков прямо на глазах у матери. Одна воронья пара может обездолить всех уток, гнездящихся по соседству.
Когда утка становится наседкой, ее селезень еще несколько дней бродит неподалеку как сторож, а потом исчезает навсегда. Оставаясь прежним красавцем, он ищет не новую подругу, хотя весна еще не кончилась, а таких же, как сам, бывших семьянинов. По двое, по трое дремлют они день-деньской на плесиках, летают и плавают мало. А потом, собравшись холостяцкой стаей, улетают на большие степные озера с крепкими камышовыми зарослями, на тихие затоны, в непролазные плавни. Впрочем, если поблизости найдется надежное место, то остаются и там меняют свой семицветный наряд на рябенькое утиное оперение. У каждого разом выпадают все полетные перья, и птицы на месяц становятся словно бескрылыми. Такие селезни семье не опора и не защита. И без того слабые голосом, самцы на линьке совсем замолкают, чтобы ничем не выдать свое прибежище. Но их отыскивают береговушки. И пока не намокло и не утонуло линное перо, ласточки собирают его, чтобы выстелить им в норках свои гнезда. Самки-кряквы меняют свое оперение тоже, но остаются при выводке до тех пор, пока их утята не станут взрослыми.
Ласка
Кончалась долгая январская ночь на Усмани-реке. Как дым над деревенской улицей, повис над ее темными быстряками белый пар. Плюхнулся в воду бобр, волоча за собой корявую ветку ивы, чтобы догрызть ее в жилье. Кто-то шевельнул заиндевевшие тростники на берегу затона. Треснула в уреме ольха, и эхо, как от выстрела, метнулось через весь луг, замерзая на лету. При таком морозе даже мышь не проскочит бесшумно по скрипучему снегу. Послышался звук коротких прыжков: с той стороны реки через плес скакал какой-то темный зверек. У берега он застрял и как будто не сам выбирался наверх, а кто-то ему помогал.
Свет остывшей ущербной луны и серый, долгий рассвет не позволили разглядеть как следует странного зверька, хотя по росту его можно было принять за водяную крысу. Ей бы сейчас под снегом рыться, а не бегать по белому снегу, рискуя собственной жизнью: еще не спрятались в дупла черноглазые неясыти. Но когда поднялось солнце, короткими голубыми тенями на лугу и реке обозначилась четкая цепочка двойных следочков, которые рассказали, что с того берега на этот несла свою тяжелую добычу ласка. Белизна ее шерстки выделяется на искрящемся снегу только в солнечную погоду. В снегопад же, в сумерки, ночью, если бы не черные кончик носа и глаза, был бы белый хищник настоящей невидимкой.
Обегая ночью свой охотничий участок, ласка или почуяла, или услышала под коркой наста водяную крысу и, прокопав острыми коготками лаз, проникла в подснежный лабиринт ее ходов. Настигнув и без долгой борьбы придушив хозяйку, она через тот же лаз вытащила жертву наверх и понесла ее через всю пойму в свою нору метров за триста. Почти напрямик, обогнув по льду открытую воду быстряка, вернулась она к тому кустику, откуда вечером или ночью вышла на охоту. Добычу держала в зубах, несла на весу, ни разу не остановившись, ни разу не передохнув. Какая сила, какая выносливость! Ласка — самый маленький хищник среди хищных зверей мира, а несла в зубах не очень удобный груз вдвое тяжелее самой себя. И скакала с убитой взрослой крысой почти обычным аллюром, а рядом с ее следами на каждом прыжке оставались на снегу две черточки от задних лап и третья — от короткого хвоста добычи.