На росстанях
Шрифт:
Вслед за манифестом начались вспышки казенного патриотизма, но впечатление от них было весьма незначительное. Газетки казенного направления, находясь на содержании казны, старались раздуть патриотизм и посеять ненависть к японцам, не жалея красок, чтобы показать всю их азиатскую жестокость, все их ничтожество.
Героев и геройства, вопреки ожиданиям царя, было не так много. Настоящим героем оказался один только крейсер "Варяг". Где-то на море, возле Чемульпо, он столкнулся с японскими кораблями через несколько часов после того, как японцы напали на нашу эскадру в Порт-Артуре и сильно покалечили броненосцы "Цесаревич", "Ретвизан"
День клонится к вечеру. Начинает темнеть.
Лобанович проводит последний час в школе. За работой время проходит быстро. Не заметишь, как пробежит неделя. Учителю как-то весело и радостно, несмотря на целый день, проведенный в душном классе. Как-никак, время идет к весне. Большая половина школьного года осталась позади. И день заметно увеличился. Можно закончить занятия в школе не зажигая лампы.
Возле окна, что выходит в сторону железной дороги, учитель останавливается. По дороге мчится пароконный возок. В возке сидит писарь Дулеба. Это он едет из Пинска, везет почту.
Учитель думает, что ему надо сходить в волость — должна быть кое-какая корреспонденция, своя и школьная.
Возок сворачивает с дороги в сторону школы. Возле крыльца Авмень останавливает лошадей. Учитель отпускает учеников домой, а сам выходит на крыльцо.
— Ну, я к тебе на одну минутку, — говорит писарь. — Знаешь, брат, что?
— Ну? — ждет учитель какой-то важной новости.
— Одевайся лучше и поедем ко мне.
От писаря немного попахивает водкой.
— Что ты хотел сказать мне?
— Важная, брат, новость. Знаешь, война началась!
— Война? С Японией? Не может быть!
— Не "не может быть", а уже идет война… Ну, поедем!
Лобанович надевает пальто, и они едут в волость.
— Вот прохвосты, сукины сыны, — говорит возмущенно Дулеба, — не надеются на свою силу, так пустились на чисто азиатскую подлость: не объявив войны, напали на наши броненосцы. Ну, однако, им и дали чесу! И еще дадут. Так дадут, что только мокрое место останется от пик. Кого они трогают? На кого поднимают руку? На Россию, которая одна против всего мира может выступить!
— Но, пане писарь, и они знают про Россию и на что-то надеются, если не побоялись первыми затронуть нас, — замечает возчик Авмень.
— Если бог захочет покарать кого, то первым долгом отнимет у него разум, — строго говорит писарь.
Авмень замолкает и прячет несколько смущенный, виноватый смех под усами. То ли потому, что писарь сказал так удачно, то ли по другой причине…
Весть о войне быстро обходит крестьянские хаты,
— Напали на наши корабли! — удивляется дед Пилип, выкатывая глаза.
— И здорово побили! — важно подтверждает Авмень.
— Побили? — подхватывают слушатели. — Вот лихо их матери!
— И самые лучшие корабли. Там были такие пушки, что стреляли на двадцать верст. Такие пушки имеет только одна англичанка.
— И как они побили, чтоб их гром побил? — спрашивает дед Пилип и хлопает себя руками по бедрам.
Все смотрят на Авменя.
— Мину пустили, — говорит Авмень.
— Го, чтоб они кровью изошли! — злится дед Пилип. — Ведь это кабы такие пушки поставить в Городище, так они бы и до Лунинца достали!
Дядьке Есыпу хочется узнать причины войны. Авмень знает и эти причины, но он пока что молчит: ведь все равно последнее и самое важное слово будет его, а теперь пусть поговорят они.
— И вот, скажи ты, не поладили за что-то!
— Да уж, если кто захочет подраться, то причину найдет.
Деда Пилипа причины войны мало интересуют, его воображение сильно задели пушки, которые стреляют на двадцать верст.
Среди полешуков поднимается шум. Каждому хочется как-нибудь откликнуться на услышанную новость, высказать свои соображения о причинах войны, но никому не удается попасть в точку, чтобы всех удовлетворить.
Авмень слушает и прячет смех под усами.
— Японцы вот чего хотят, — говорит он, — они потребовали от нашего царя не вмешиваться в дела Китая. "Мы и китайцы, — говорят они, — свои люди. А у тебя и так земли много. Наводи, говорят, порядки в своей России, а нашей Азии не трогай".
— А это кто же, полюбовница их, что ли? — спрашивает дед Пилип.
— Какая тебе полюбовница! Страна их так называется, — объясняет Авмень, а деда Пилипа поднимают на смех.
— А черт их батьку знает, — оправдывается дед Пилип, — и за бабу иногда бьются люди.
— А наш царь, значится, не захотел и дулю им показал, — слышится голос.
Михалка, которого дядька Есып просил, чтобы он побил его, все время молчал, потом почесал затылок и заметил:
— А все же нашему брату придется отдуваться своими боками.
И несколько рук чешут затылки.
В квартире писаря также идет разговор о войне.
— Эх, сгинь твоя доля! — говорит старшина, говорит таким тоном, будто все горести и трудности войны легли на его плечи. — Вот не было еще заботы!.. Это рунда, что там попортили немного корабли. Но пусть он вылезет на берег!..
— Ему и дадут вылезти на берег, нарочно дадут, чтоб потом потопить всех к чертовой матери! Это, брат, им не хаханьки!
Писарь произнес эти слова так энергично и так грозно сдвинул брови, что старшина совсем успокаивается за судьбу войны.
— И далеко же, должно быть, зараза эта — Апония? — спрашивает старшина.
— Далеко, брат, отсюда и не увидишь, — шутит писарь.
— Вот и нашего Романчика как бы не погнали на войну, — вспоминает Захар Лемеш о недавнем своем приятеле.