На рубежах южных
Шрифт:
Такими ночами в станицах водят хороводы. Звонко поют девчата и парни, не расходятся по домам до третьих петухов, до розоватой зорьки.
Федор и Анна сидят над обрывом реки. Приложив горячую ладонь Анны к щеке, Федор спрашивает:
— Когда ж мы будем вместе?
И не дождавшись ответа, грустно запевает:
Полюбил казак дивчину Да в ненастну годину…А в то самое время, уложив гостя, Степан Матвеевич
Под ноги, заливаясь звонким лаем, подкатился соседский щенок.
— Геть! — Баляба выдернул из плетня хворостину. Напуганный щенок нырнул в подворотню. — Атамана не узнал… Я тебе покажу, нечистый, — пьяно бормотал Степан Матвеевич.
Вот и хата вдовы. Маленькие окна, как веками, прикрыты ставнями. Баляба корявым ногтем долго стучал по ставне. Никто не ответил.
— Лушка! — припав к окну, позвал он. Но снова никто не отозвался. — Спит, чертовка!.. А вот я тебя в другое окно покличу! — атаман, держась за стену, обошёл вокруг хаты. — Я тебя знаю… Я ещё не забы–ыл, вре–ешь…
Его качнуло, и он ухватился за плетень. И вдруг в неясном свете, под грушей разглядел две прижавшиеся друг к другу фигуры.
— Ишь ты, — прошептал он и неслышно, крадучись, перешагнул через плетень.
«Не иначе, Анна. А то никак Федька!»
От гнева у Степана Матвеевича застучало в висках. Он осторожно вытащил из плетня гибкий ивовый прут и с размаху, с выдохом, хлестнул по белой свитке. Потом прут опустился на плечи женщины.
— А вот тебе! А вот тебе…
И вдруг изумлённый Баляба разглядел обвисшие чёрные усы, длинный коршунячий нос, а рядом — круглое женское лицо.
— Лушка! А это никак ты, кум Терентий?! — узнал Баляба. Хмель у него как рукой сняло: — А я думал, Федька. Попутал нечистый.
Он отбросил хворостину. Но не успела она коснуться земли, как вдова, подбоченившись, шагнула к нему.
— Ах ты, кобелина старый, — размахивая кулаками, визгливо закричала Лукерья. — Да ты что мне за указка! Федька! Федька! А тебе что за дело, дьявол ты этакий.
— Тьфу, бесстыжая, — плюнул атаман. Он нагнулся за хворостиной, но тут же, заметив, что кум засучивает рукава, отступил к перелазу. Вслед ему Лукерья выкрикнула:
— Иди свою журавлиху длиннободылую поучай…
— Ну и баба, зловредная баба, — пробормотал уже за плетнём атаман.
Кравчина проснулся с головной болью. Во рту было скверно, тошнило. Сквозь тусклые стекла пробивался бледный рассвет. Сбросив лоскутное одеяло, Григорий сел, свесив ноги. Деревянная кровать под тяжестью тела жалобно застонала.
Почесав заскорузлой пятернёй волосатую грудь, он смачно сплюнул на земляной пол и, накинув кожух, вышел во двор.
Молочный туман растекался по земле. Тянуло предутренним холодком. В конюшне, позванивая недоуздками, жевали овёс кони.
Григорий зябко поёжился и вдруг выпрямился, словно
Присев на низкую скамейку, Анна доила корову. Движения её рук ловки и быстры. Струи молока звонко бьют о стенки подойника. Нетерпеливая корова перебирает ногами.
Время тянется томительно. Кравчина нервно подрагивает, не сводит глаз с Анны. Наконец она поднялась и, подхватив тяжёлый подойник, пошла к выходу.
Выйдя из темноты, Кравчина заступил ей дорогу, схватил за руку. Другая ладонь, горячая и потная, обожгла шею девушки.
— Ганна! — выдохнул он, обдавая её водочным перегаром, и потянул к себе.
Анна напряглась, откинулась назад, хотела крикнуть. Но Кравчина, попятившись, оступился и выпустил её руку. Анна вывернулась и опрокинула ему на голову подойник. Теплое молоко полилось за воротник, растеклось по телу.
— Подлюка, — протирая глаза, ругнулся Кравчина вслед Анне. — Все одно меня не минуешь!
Глава VI
Ясный вечер опустился на станицу. Багряный диск солнца постоял на самой окраине степи и нехотя полез за горизонт. День стал заметно короче. Казаки давно уже перевезли со степи сено, и запах сухих трав висел над станицей.
Вернувшись из правления, Баляба, с зажатой в зубах люлькой, хозяйственно прохаживался по двору. Крепкий самосад разъедал горло, назойливо лез в глаза. Степан Матвеевич щурился, поминутно кашлял, разглаживая чёрные с проседью усы. Легкий ветерок ворошил обронённый пучок сена, катил его по двору. Баляба вытащил изо рта люльку, позвал:
— Митрий!
Из сарая вышел тот самый рязанский мужик, которого Баляба обещал приписать в казаки. На нём все те лее лапти, те же холщовые штаны и выгоревшая, пропотевшая рубашка.
— Ты поДкладывал скотине?
— Подкинул, хозяин, подкинул.
— Подкинула б тебя нечистая. Это что? — Быстрым движением Степан Матвеевич поднял сено, ткнул под нос работнику. — Не своё, стало быть, хозяйское, так и не жалеешь. Ишь, дорогу выстелил!
— Почто ругаешься, хозяин, тут самая малость сенца-то упала! Да я бы и сам подобрал.
— Сразу надо подгребать! Руки повысыхали, что ли? Больше жрёшь, чем работаешь. — Продолжая ругаться, Баляба направился к хате.
Из-за поворота улицы вывернула тачанка. Здоровенный казак, откинувшись, осадил сытых коней у атаманских ворот. Баляба затрусил навстречу, распахнул ворота. В приехавших он узнал Хмельницкого, дальнюю родню покойного гетмана, и куму Марфу, жену кореновского атамана. Сердце забилось от предчувствия: «Не иначе, сваты от Кравчины». Степан Матвеевич ждал их с того дня, как кореновский богатей побывал у него.