На рубеже двух эпох
Шрифт:
Но главное в людях. Опуская мюнхенское отрадное воспоминание, я от немцев, особенно в протестантском Берлине и других местах, вынес еще тогда тяжелое впечатление. Передо мной ясно зарисовался их "идеал" - материальное мещанское благополучие. Это и чувствовал я везде: вот бы иметь дом и доход, а еще бы лучше красивую дачку в лесу за городом, и этого довольно. Ни о каком Царстве Небесном они не хотят промышлять, все "тут" для них, в царстве земном.
Другое впечатление, связанное с первым, - их самодовольствие, самоуверенность. Несмотря на поражение в первой войне, они продолжали чувствовать себя почти надменно, только прикрывая эту черту свою видимой воспитанностью. Но и ее они хотели показать как знак своего культурного немецкого - теперь сказали бы, "арийского" - превосходства.
Замечательный характерный разговор с одним немцем произошел у меня в берлинском наземном поезде. Он, оказалось, отлично, без акцента, говорил по-русски, так как пятнадцать лет прожил консулом в Киеве. Меня он сразу признал за русского по рясе.
Так бесстыдно и сказал. Я же подумал: "Были вы хищниками-материалистами и теперь остались такими же". Печальная история - война ничему вас не научила! Опять все те же захваты, те же материальные "идеалы", та же самоуверенность. Европейские мещане!
Но я не сказал ему этого: бесполезно, не понял oбы этого немец. Следовательно, в их душе продолжает тлеть тот же империалистический захватнический дух, который потом воплотился в Гитлере и вылился во Вторую мировую войну. И потому с несомненностью нужно утверждать, что виноват в ней совсем не один Гитлер, а весь немецкий народ, народ материальный, гордый и жестокий, холодный, как все пираты и разбойники. Человечество не может примириться с такими ненасытными аппетитами их, потому и восстал против них весь мир. А помогают им лишь японцы, народ тоже узкоматериалистический, злой и эгоистичный. Итальянцы - иной народ, они вовлечены были в войну не по своей воле, а самомнительным и тщеславным Муссолини.
На этой почве материализма произошло страшное столкновение немцев с. еврейством. Будь они сами более духовны и кротки, мирились бы с еврейским материализмом, но тут столкнулись два материализма, и ужиться они не могли. Началось гонение на евреев в этой стране, которая продолжала гордиться "идеализмом" прежних философов, но и идеализм этот, например, гегелевский, в сущности был лишь оправданием этого материального мира, который якобы развился из абсолюта. Не говорю уже о безбожной материалистической философии Фейербаха, Маркса, Ницше, Шопенгауэра и др. Недаром же многие немцы к концу XIX и в начале XX века стали пугаться за будущее своего народа и взывали о возврате к духовным ценностям. Напрасно, народ так легко не изменяется. Изменит ли их эта вторая война - не знаю. Американские мыслители, как вице-президент Воллэс и иные, думают и пишут, что для перерождения потребуется длительное время. Но удастся ли это? Да и кто будет "перерождать"? Не страдаем ли и мы все практическим материализмом, только в меньшей степени?
Еще мне осталось сказать об их земле. Чем дальше вы едете к северу, тем несчастнее становится почва, и, понятно, она не может пропитать массу народа. Отсюда - эмиграция немцев в Америку, где их насчитывается будто бы до пятнадцати и более миллионов. Много их в Бразилии и Аргентине.
Но зато у них была очень развита индустрия, и они могли обмениваться на всякое сырье. Однако горделивые германцы не хотели смириться: жить в других землях, а не у себя. И потому решили воевать, чтобы захватить новые огромные земельные пространства в черноземной русской Украине, нефть - на Кавказе, колонии - во всем мире и господство над всеми нациями. Смирить их может лишь такая же сила, какою они хвалятся сами, и такая же "культурная* война, которую начали они со всем светом. Иных резонов они не признают. Это очень ясно поняли на горчайшем опыте русские, раньше их поляки и англичане, потом французы, а теперь и американцы. Но немцы будут сражаться до последней крайности: гордыня не любит останавливаться на полпути. Не верю я и в слухи о желании ими сепаратного мира: не такие они люди. И русские теперь их узнали! И русские честны на своем слове союзникам. Что касается их культурности, то я видел ее еще в Орше и на Украине, когда они господствовали там. Об этом я писал прежде, и мне не удивительно было читать о зверствах их в России... Но, признаюсь, я все же думал о них менее худо. Теперь объявилось их подлинное лицо - "культурных зверей". Они не остановятся ни перед газами, ни перед химической войной... Им все равно. Конечно, я видел и хороших немцев. Одну такую семью мне пришлось встретить в Нью-Йорке. Приехавший из Германии почтенный старец был искренне религиозным противником безбожного гитлеризма. Но это не весь народ. Что касается церковной стороны, то немцы всегда поддерживали правых карловчан, видя в них единомышленников против Советского Союза. Даже митрополит Евлогий казался им ненадежным. Поэтому при Гитлере карловчане заключили с немцами нечто вроде политического конкордата. Поэтому Гитлер отвел им в Берлине участок земли и дал средства даже на постройку храма. А карловчане в лице митрополита Анастасия и Карловацкого Синода превозносили Гитлера как "спасителя" мира и обещали молиться за него. При взятии немцами Белграда Анастасий и др. "карловчане" остались в безопасности, о чем от них пришло письмо и в Америку, свой своему поневоле брат. Об этом документально напишу в главе "О войне". А когда Гитлер заключил обманчивый союз со Сталиным, то карловчане сначала растерялись, но догадались, что это хитрость немецкая, чтобы удобнее разделаться сначала с другими врагами. К нашей Патриаршей Церкви они сначала отнеслись враждебно. В Берлине арестовали старца, нашего протоирея Г.Прозорова, но после шести часов допроса отпустили. Когда взяли Париж, то заявили о
Франция
В 1925 году я был приглашен митрополитом Евлогием в качестве инспектора и преподавателя Богословского института, в сущности, возглавить его, хотя официально считался ректором сам митрополит Евлогий.
Париж - красивый город, но ничего чрезвычайного я в нем не нашел, поэтому и не буду писать об этом. Но народ французский мне весьма понравился. Перебирая в памяти виденные мною страны, я нередко говаривал, что после своей родины и Карпатской Руси мне больше всего нравились сербы, а тотчас же за ними стояли в сердце моем французы. С этими впечатлениями остаюсь и теперь. Что же нравилось мне в них?
Французы - мирный и очень дружелюбный народ. А их деликатное обхождение, вошедшее давно в плоть и кровь, невольно располагает вас к ним. И всегда они веселые, неунывающие. По природе своей и за долгую свою историю они стали народом интернациональным. Поэтому у них одинаково дружно живется всем эмигрантам - полякам, итальянцам, а потом и русским. Вы, живя среди них, совершенно не чувствуете себя чужими. Не случайно один из студентов нашего института нарисовал карикатуру на товарища такого рода: едет трамвай, а наш студент снимает сапоги, грязные чулки и развешивает на петли вагона, за которые принято держаться стоящим, разваливается на скамейке заснуть. А внизу надписал: "Чего же стесняться в своем отечестве".
Да, Франция была для нас почти отечеством. С искренней любовью, благодарностью вспоминаем ее. И когда на нее напали немцы, мне было горячо жалко ее. Народ живой, жизнерадостный, свободолюбивый. В день взятия Бастилии (14 июля) по всему городу танцы. Также в день святой мученицы Екатерины (7 декабря по н.ст.) портнихи-модистки - катеринки выходят на улицу, и с ними танцуют и любезничают французы. Святую Екатерину они считают покровительницей своего класса. Ничего подобного нет во всем мире.
Правда, они народ свободных нравов. Я однажды сам видел картину, как в вагонах женщину специально сажают мужчины на колени, целуются. Рассказывают и о более вольных сторонах жизни: в кабаре, ресторанах, кинематографах, "веселых домах". Но я не заметил чрезмерных фактов. Б Америке теперь я видел гораздо больше, чем во Франции. Один из русских писателей напечатал этюд под заглавием "Душа Парижа". Там он излагает свои наблюдения, будто душою этой является женщина. Не знаю, по-моему, весь французский народ такой, а не одни женщины. Некоторые думают иначе, чем я. Нужно, однако, согласиться, что прирост населения во Франции все больше уменьшается, потому страна нуждается в притоке эмигрантов. Указывалось также и на упадок земледельческих ферм: тяжелый сельский труд стал неприятен французам. Легкая (будто бы) веселая жизнь в шумных городах с массой тетянет их из деревень в центры; фермы иногда забрасывались.
Все это носило признаки начавшегося ослабления и вырождения народа. Не напрасно же французов в театрах выводят нередко лысыми. Я лично тоже отмечал у них относительно больший процент лысых, чем у немцев, американцев или русских, не говоря уже о неграх, где совсем их нет.
Называли еще французов "сантимниками", т.е. мелкими мещанами, скопидомами. Но я не замечал это. Причем я считал бы такое свойство души плюсом, а не минусом. Бережливость есть признак здоровой души. Политическая жизнь их за годы, какие я прожил во Франции, состояла в беспрерывной борьбе партий. Но главных было три-четыре, а не восемнадцать, как в Болгарии. Эта борьба тоже свидетельствовала о душевном развале. Одно время она обострилась до уличных революционных восстаний в Париже (в конце 1933 года). Одни элементы были более левые, склонные к социализму, а другие оставались буржуазно-республиканскими. В конце концов взяли первенство социалисты с Блюмом во главе, но скоро они опять должны были уступить свою власть более умеренным партиям, особенно ввиду надвигавшейся войны немцев. И к моменту нападения их на чехов у власти оказался несильный, лысоватый Деладье. Слабым, хотя и очень милым, был и сам президент Лебрен.