На самых дальних...
Шрифт:
Улов был знатный — много горбуши, кумжи, крупная камбала. Мелочь решили не брать. Пока японцы сортировали и укладывали рыбу, Земцев подошел и присел рядом со стариком. Тот, видимо, чувствовал себя неважно, держался за бок. Земцев спросил, что с ним. Цунэо ответил, что давно страдает желудком, побаливает печень и что вообще уже старый. Земцев предложил ему лекарство, он всегда носил в кармане но-шпу и аллохол, на всякий случай. Старик вежливо отказался.
С рыбой было покончено — ее отсортировали и уложили на «Улитку». Невод тоже сложили. И Скрабатун спросил разрешения покормить японцев и заодно обсушиться. Земцев
Земцев решил пройтись по берегу. В полусотне метров от того места, где они причалили, стоял импровизированный стол — из выброшенных на берег ящиков — с остатками богатой трапезы. Земцев сразу определил, что пировали не местные. Компания была заезжая, с какого-нибудь сухогруза или плавбазы. На острове в период путины действовал сухой закон. Изредка продавали только вино. Да и то по личному разрешению председателя местного рыбкоопа. Такой привилегией пользовались лишь те, кому посчастливилось когда-то родиться в летне-осенние месяцы путины. В таких случаях председатель рыбкоопа самолично проверял дату в паспорте в присутствии самого виновника и обычно спрашивал: «Сколько просишь?» «Ну, ящик шампанского», — робко заикался тот. «Обойдешься тремя бутылками. Нечего спаивать весь поселок…» — выносил свой безапелляционный приговор строгий рыбкооповский начальник.
В таком ограничении был свой резон — каждый день путины напряжен до предела, и невыход на работу хотя бы десятка человек ощутимо сказывался на работе комбинатов и промысла.
Земцев вернулся к костру. Японцы ели.
Старику как будто стало полегче. Он сидел на прежнем месте, в стороне, и курил.
Земцев снова подсел к нему. Что-то влекло его к старику. Может быть, сострадание? Что он, такой болезненный и немощный, по чьей-то злой воле вынужден терпеть теперь неудобства и переживания, вместо того чтобы быть с семьей в покое и уверенности за те дни, которые ему еще отпущены. Говорить ни о чем не хотелось, но он почему-то вспомнил японский дот у входа в бухту и спросил старика:
— Савада-сан, а ты знаешь, что была война?
— Да, господин начальник, я был здесь. — К удивлению Земцева, старик заговорил по-русски.
— Здесь, на острове? — Земцев сделал вид, что это для него не новость. — Где именно?
— Бухта Сякутан.
— Та, что теперь Малая?
— Да, господин начальник.
— Ты воевал?
— Нет, нас, рыбаков, в армию не брали.
— Что же ты делал?
— Сидел дома. В море нас не выпускали. Путали, что там русские и они нас потопят. Мы голодали. Все рыбаки. Трое моих детей умерли тогда от голода.
— Тяжелые здесь были бои?
— Бои были, были. Долго стреляли. Один день и одну ночь.
— Ну а потом?
— Потом пришли русские, а мы вышли в море. Мы взяли тогда много рыбы. Очень много рыбы. Весь поселок радовался. Все рыбаки. Потом, через два года, мы переселились на Хоккайдо. Так захотело наше правительство.
— Русский язык ты здесь выучил, Савада-сан?
— Да. Я много работал с русские люди, господин начальник.
— Не называй меня, пожалуйста, господином. У тебя господин — Ямомото. Мне только непонятно, как ты там, в машине, им командовал, ведь он твой хозяин?
— Зачем командовал? Машину смазать нетрудно. Я долго работал масленщиком, пока не стал механиком, двадцать
— А он что делал в машине? В чем заключалась его работа?
— Он помогал. Когда поднимали порядки наверх, на палубу, он тоже помогал.
«Подсчитывать барыш», — подумал Земцев.
— Он твой хозяин, он клал в свой карман столько денег, сколько не зарабатывала вся команда, хотя он работал не больше вашего. У него есть еще шхуна, и там он берет деньги, и тоже больше, чем зарабатывает вся команда. А ты, Савада-сан, его покрываешь, не хочешь сказать правду. Он молчит, потому что боится потерять свою шхуну и свои деньги. А почему молчишь ты? Что ты боишься потерять?
Савада Цунэо долго молчал. Земцев уже не ожидал от него хоть что-то услышать. Но старик заговорил:
— Начальник, я прожил долгую жизнь и привык думать, что человек обязан помнить добро, даже очень маленькое добро, которое ему делает другой человек. И за это маленькое добро он должен платить большим добром.
— Правильно ты считаешь, Савада-сан, — согласился Земцев.
Старик продолжал:
— Как же я могу показывать против Ямомото, если он мне платит деньги, чтобы семья моя не погибла с голоду, держит меня, полубольного старика, механиком? Нет, за добро человек должен платить добром.
— Хорошо, Савада-сан. Скажи мне тогда, сколько раз тебя задерживали в наших водах за незаконный промысел?
— О! Я уже не помню, начальник. Но я здесь у вас частый гость.
— Тебя, Савада-сан, задерживали больше десяти раз, если мне не изменяет память. И ни разу тебя не судили, хотя имели все основания для этого. Ты знаешь, что полагается по нашему законодательству за умышленное нарушение границы и незаконный промысел. Разве то, что тебя отпустили, не добро, о котором ты толковал? И почему ты его не должен помнить, как помнишь добро своего хозяина?
Японцы закончили еду, убрали за собой, загасили костер и потянулись к шхунишке.
Поднялись и Земцев со стариком.
— Если ты до конца хочешь быть справедливым, Савада-сан, то помни не только то добро, которое тебе выгодней в данный момент помнить.
Старик ничего не ответил.
Назад они шли, когда солнце уже скатилось к горизонту и живописный курильский закат вставал из-за моря, из-за далеких призрачных островов, играя всеми оттенками золотисто-багровых тонов. Манипуляции света и тени на базальтовых выходах были каким-то волшебством, они вспыхивали и гасли, точно рукотворные звезды иллюминации.
Со всех сторон в Заводскую спешили промысловые суда, полные щедрого океанского улова. На сопке вспыхивали веселые огоньки манящего их поселка.
Земцев думал о том, что совсем скоро рыбная страда пойдет на убыль. В октябре поплывут над Заводской протяжные прощальные гудки уходящих судов, и некогда шумная, ярко расцвеченная по ночам бухта вдруг взгрустнет, пригорюнится, как человек в ранние осенние вечера. Потом лишь изредка завернет в бухту рефрижератор с камбалой, хеком или моллюском, или танкер, или пограничный корабль, и это уже будет маленьким праздником, и те, оставшиеся на берегу до будущей нескорой навигации, будут им несказанно рады. Наступит и у них, пограничников, небольшая передышка. И можно будет наконец съездить в отпуск к родным, показать бабке и деду Дим Димыча и попотчевать его где-нибудь на юге витаминами на весь предстоящий долгий год.