На семи морях. Моряк, смерть и дьявол. Хроника старины.

Ханке Хельмут

Жевали табак и во время корабельных работ, ибо при лазаний по вантам, выбирании тросов, выхаживании якоря и приборки палубы трубка мешала. Изжеванный табак матросы в большинстве случаев не выбрасывали. Его сушили, а затем набивали им трубки. Если случалось, что во время плавания запасы жевательного табака подходили к концу, то жевали просмоленную каболку: ведь жевательный табак тоже черный и слегка отдает дымком. Однако удовольствие это было весьма сомнительным.

Во время кругосветного плавания «Индевора» на Таити произошел небольшой инцидент. Кук сообщает об этом в своем дневнике: «Томио со всеми признаками ужаса на лице ворвалась в форт и запричитала, что ее муж умирает. Он отравился возбуждающим средством, которое ему дал один матрос. Бенкс тотчас же отправился в путь и действительно нашел бедного Тубараи совсем слабым и жалким. Ему принесли тщательно спрессованный лист, в котором, как уверяли, и содержался яд. Он исследовал состав – это был табак. Тубараи получил его от одного моряка и поскольку он видел, что наши люди подолгу держат табак во рту, то решил, что они его едят. Тогда и он разжевал его и проглотил. Произошло отравление, действие которого в короткое время было ликвидировано небольшой дозой кокосового молока».

Должно быть, еще и в наши дни, как величайшая драгоценность, хранятся где-нибудь в коллекциях изгрызенные, прокуренные трубки великих мореплавателей. Среди них – украшенная награбленными бриллиантами трубка Моргана и носогрейка Кидда из слоновой кости. Величайшей ценностью для коллекционера обладают остатки каменной трубки, которую Рейли выронил изо рта, когда его отрубленная голова покатилась по песку. Этот герой

моря взошел на эшафот с дымящейся трубкой во рту. Другие моряки сопровождали свой корабль в пучину с зажженной трубкой или жевательным табаком за щекой. С табаком легче умирать.

Все, что любят и ценят бывалые моряки, непременно находит отражение в их песнях. Поэтому весьма удивительно, что совсем нет шэнти, посвященных жевательному табаку или трубке. Каждая вторая корабельная песня – о любви, а каждая третья – о роме и других добрых напитках. Табак же был странным образом забыт, чему просто невозможно найти объяснение, ведь пахари моря зависели от этого приносящего утешение злака в такой же степени, как и от рома. Может быть, причина в том, что хорошо поется во время выпивки, а не при курении.

Лишь в одной немецкой шэнти «Даешь гамбургские сундуки!» речь заходит о курении. Там один морячок печалится о том, что никак не может перекурить во время долгой работы: «Только трубку в зубы взял, как кричат: „Пошел марс-фал!“». Один-единственный раз упоминается и о столь излюбленном на кораблях жевательном табаке, и то в песне не о моряке, а о мулатке Сэлли Браун, которая «пьет ром и табачок жует».

Из множества романистов от Смоллета до Конрада тоже никто не поставил памятника ни трубке, ни жевательному табаку. Один только Мелвилл коснулся этой матросской страсти, и то лишь краем. Как нарочно, этот пробел восполнил сугубо сухопутный человек – Илья Эренбург, который наверстал упущенное в своем сборнике коротких повестей «Тринадцать трубок».

В действительности же за четыреста с лишним лет – такова давность курения на кораблях – случались и подлинно «трубочные драмы». Во время войны американцев за независимость один фрегат взлетел на воздух из-за того, что тяжело раненный комендор высказал последнее желание – сделать еще несколько затяжек из трубки, прежде чем отправиться в свой последний путь. В сумятице битвы никто больше об этом и не вспомнил. Зажженная трубка выпала изо рта умирающего. Она зажгла валявшуюся вокруг перевязочную вату, затем огонь охватил пороховой картуз у близлежащего орудия и в конце концов по несчастному стечению обстоятельств перекинулся на крюйт-камеру.

Другая «трубочная драма» разыгралась в прошлом веке у мыса Горн. Штурман одного брига, очень суеверный, унаследовал от своего отца старую маорийскую трубку из черного камня. Она должна была стать талисманом для сына. Штурман берег фамильную реликвию пуще глаза. Он крепко верил в ее чудодейственные свойства.

Суровое море трепало бриг восточнее Огненной Земли. Порывистые шквалы секли паруса градом и дождем. Тяжелые волны перекатывались через борт и крушили на палубе всех и вся. Капитан был болен и лежал в каюте. Штурман нервно сжимал зубами мундштук своей каменной трубки. Однако ему частенько приходилось вынимать ее изо рта, чтобы прорычать свои приказания палубной команде. Тут-то и случилось несчастье. Вал невиданной высоты и силы ударил по судну и перекатился через бриг. В последнее мгновение штурман успел ухватиться за ванты. Но трубку он не мог уже вынуть изо рта и крепко стиснул ее зубами. Послышался хруст, и он почувствовал такую боль, словно кто-то сильно ударил его по зубам.

Когда после ошеломляющего удара он пришел в себя, то обнаружил, что лишился трубки вместе с четырьмя зубами. В отчаянье искал он свою пропажу. А шторм меж тем начал уже перерастать в ураган. Паруса лопались один за другим и рвались в лоскутья. Суеверному штурману казалось, что после потери его талисмана все ополчилось против него.

Волны валили корабль на оба борта с креном до 40°. Верхний фока-реи обрушился на палубу, вскоре за ним последовала и фок-стеньга. В считанные минуты бриг превратился в разбитое корыто.

На следующее утро, когда шторм стих, команда отыскала штурмана с размозженным черепом под свалившейся на палубу фок-стеньгой. В двух метрах от него лежала трубка из черного камня.

Но самую красивую историю о трубке, происшедшую на море, поведал один штурман поэту Эмануилу Гайбелю, пересказавшему ее следующими словами:

Оливковое масло и коринку мы приняли на МальтеИ пошли с попутным ветром прямо к Гибралтару.Нас было семеро: наш славный капитан Шютт Йохен,Пять матросов, ну и я, Ханс Кикебуш, как штурман.Дул славный ветер, и уже Сардиния осталась позади,Когда с норд-оста вслед нам устремился черный парусИ, словно в семимильных сапогах, стал нагонять нас.Встревоженно глядел в подзорную трубу наш капитан,Тряс головой, опять смотрел, и все мрачнее становилосьЕго лукавое лицо.«Проклятье ада! – выругался он. —Пусть съест меня акула, коль то не пираты!Негодяи! Они нацелились на нас и нашу шхуну!Сомненья прочь! Теперь одна надежда:Все паруса поднять и – господи помилуй!»Но было поздно. Через полчаса мы поняли,Что бегство невозможно. Вслед за тем на мачте капераВзметнулся красный флаг, и выстрел пушкиНам приказал лечь в дрейф.Сопротивляться мы не могли: нас было только семероИ те, должно быть, стреляли прежде разве только дробьюВ древесный пень.Их было сорок,Остервенелых, наглых, хищных птиц,Натренированных в убийствах и разбоях, как мы в кегли.Один их залп – и мы пойдем ко дну.Но Йохен Шютт нас подбодрял: «Спокойствие, друзья!Придумал я один занятный трюк.Быть может, и минует нас беда,Но тут уже игра пойдет ва-банк,И коль погибнем, то как христиане,И да простит господь нам наши прегрешенья!»Затем, ворча, спустился он в каюту, позвал с собой других,А мне велел остаться на палубе,Чтоб встретил я незваных визитеровИ вежливо, как дорогих гостей, их проводил к нему.Стучало сердце, спазм сжимал мне горло, когда,как коршун,С каждою минутой корсар сближался с нами.Я различал уже оскаленные рожи пиратов, уцепившихсяза ванты.Уже я видел, как один злодейВзметнул свой абордажный крюк над красной феской,За ним – другие… Треск снастей, удар,Чудовищный толчок и – к борту борт —На нас тунисец навалился лагом.Огромный мавр с кривым клинком в зубахВскочил на наш корабль.За ним – сам атаман, свирепый, одноглазый, сторчащими усами, словно кот,В чалме зеленой, с лунным, из рубинов, искрящимсясерпом.А там и остальные – оборванный, отчаянный народ,У всех пистоли – длинные стволы, и топоры, и бритвы-ятаганы.Мороз пошел по коже у меня.Однако, помня о приказе Шютта, отвесил я угодливыйпоклонИ чуть вприпрыжку, словно старый кельнер,Засеменил, маня пиратов к трапу, ведущему в каютукапитана.Печатая

тяжелые шаги, по пистолету в каждом кулачище,За мной спустился «мистер Одноглаз»,Прошел вперед, толкнул ногою дверь, взглянул в каютуи остолбенел.Остолбенеешь: прямо перед ним,Сбив шляпу набекрень, дымя короткой трубкой,На бочке с порохом сидел сам Йохен Шютт!Бочонок был раскрыт, вокруг широкой лентойРассыпан порох был и, словно в заколдованном кругу,Наш капитан ронял из трубки искры.Мы замерли пред ним, не проронив ни слова,А он спокойно продолжал куритьИ, словно не печалясь ни о чем,Взглянул на побледневшего корсараИ произнес с усмешкой: «Мой поклон!Чем я могу служить, узнать осмелюсь?»Тогда корсар, надувшись, как индюк,На тарабарщине своей забулькал что-то,Но, не сумев сказать, оскалил зубыИ поднял свой кулак, грозя им Шютту.Но капитан наш не повел и бровью,Лишь хмыкнул: «Я в турецком ни бельмеса.Быть может, сговоримся по-французски?»И выпустил из трубки сноп огня и клубы дыма.Мне уже казалось, что мы взлетаем в воздух.Но одноглазый смекнул, что шутки плохи.Позеленел от ярости, мгновенно повернулсяИ кинулся стрелою вверх по трапу.Тут наверху поднялся шум и гомон,Пираты навалились на добычу,Катили, кантовали и тащили,Как будто бы все судовое чревоВдруг вывернуть решили наизнанку.Тем временем мы все, дрожа от страха,Прижались к капитану, как цыплята,А он сидел, не проронив ни слова,И медленно пускал колечком дым.Мы знали – груз наш славно застрахован,Но было страшно: ну, как басурманы,Разграбив все, корабль наш продырявят?Пойдем ко дну, и любекские башниУже не встретят нас в конце пути…Так шли томительные, длинные минуты.И вдруг внезапно сквозь галдеж и грохотУслышали мы боцманскую дудку,На палубе возникла толчея и суматоха, как во время бегства,Затем раздался скрежет, и толчок чуть не свалил нас:Видно корабли, наш и тунисец, разошлись бортами.Все стихло, мы ловили каждый звук,Но даже мышь в норе не пропищала.Сомнений не было – корсар убрался прочь.«Ну, как? – воскликнул Йохен Шютт. —Опять нам солнце светит?Взглянем на потери!»И с этими словами полез на палубу,А мы вослед за ним.Какой ужасный вид! На Ноевом ковчеге,Где в стойлах весь животный мир ЗемлиСпасался от всемирного потопа,Наверно, палуба была гораздо чище.Кругом рогожа, черепки, солома,Бочонки от коринки, инструменты,Бутылки, луковицы, камбузная утварь —Все в диком беспорядке здесь смешалось,Как будто бы на палубе у насСправляли черти некий праздник хлама.Я огляделся… Ах, так вот в чем дело!С норд-оста полным ветром нам на помощьАнглийский шел фрегат под королевским флагом.Как ворон от орла, тунисец удирал.Мы ликовали, пели, обнимались!Наш юнга опустился на колени,Кок Петер, живший в Портсмуте всю зиму,Махал своею вязаною шапкойИ по-английски пел «God save the King»,А Йохен Шютт взял луковицу в руку,Понюхал, сморщился и тоненько чихнул…Мне показалось, он не хотел, чтоб видели мы все,Как капитан наш плачет.Вслед за тем сорвал он шляпу с головы и молвил:«Ну, благодарите небо! Сам бог послал британца в эти воды.Когда б не он, клянусь, за наши жизниЯ не дал бы и ломаного гроша!»«Мы вас благодарим! – вмешался я. —Когда б не ваша с порохом затея,Пожалуй, и британец не успел бы, прогнав корсара,нас застать в живых».«Ах, порох! – засмеялся Йохен ШюттИ плутовски сверкнул глазами. —Порох? Как бы не так! Где было взять его?Тот черный круг, что испугал злодеяИ вынудил его бежать не чуя ног,Насыпал я из кормовых семян,Что в Шверине купил для канарейки.Спасайся сам – и бог спасет тебя!Вот так-то, штурман… А теперь узнай,Не возражают ли ребята против рома.Я думаю, что доброе виноИх быстро от недуга исцелит!»

Водились и сигары на парусных кораблях. Однако простые матросы курили их редко. Этот вид табачного зелья считался дополнительным знаком отличия людей с золотыми нашивками на рукавах. В каютах курили отнюдь не худшие сорта сигар: ведь это был главным образом контрабандный товар. Имелись тут и ящички из кедрового дерева с изображением всемирно известного Вуэльта-Абахо. [05]

Считалось наградой, если шкипер предлагал матросу закурить из своего портсигара. По всей вероятности, отсюда и пошло выражение «вставить кому-либо сигару». Ироническое употребление этого выражения привело в дальнейшем к искажению его первоначального смысла. [06]

Примечание 5

Вуэльта-Абахо – пригород Гаваны, где изготовлялись лучшие сорта сигар.

Примечание 6

Сродни русскому ироническому выражению «вставить кому-нибудь фитиль».

Глава тринадцатая

СВИСТАТЬ К ВИНУ!

Корабли без рома воняют навозом

Я часто видел, как он во хмелюДомой, качаясь, медленно бредетИль спит в канаве, кумом королю,А частый дождь в лицо ему плюет.И не было второго на Земле,Чем этот всепьянейший экземпляр.О господи, прими его к себе!Ах, как он рано умер, Жан Котар!Оскалив зубы, крепкие, как сверла,Ворчал он вечно: «Ах, печет мне горло!»Жестокой жажды сжег его пожар.О добрый, милый, славный Жан Котар!Франсуа Вийон