На сеновал с Зевсом
Шрифт:
Под исторически чуждые мне напевы неаполитанских солнцепоклонников я распрощалась с Алехандро и, не смотря на его протесты, уехала домой на такси.
— Ну, ты сильна, Кузнецова! — в очередной раз до краев наполняя чашки ароматной жидкостью цвета кофе с молоком, восхитилась Трошкина. — Давай за тебя! За твой не женский ум!
— Который несовместим с женским счастьем, — пробурчала я, принимая чашку.
Мы с подружкой сидели под высоким кипарисом в глухом закоулке просторного двора. Окружающая древесный ствол старая резиновая покрышка заменяла
— Что такое счастье — каждый понимает по-своему! — Подружка назидательно процитировала классика. — В твоем случае можно радоваться, что ты сделала доброе дело.
— Это какое? — уныло спросила я.
— Не какое, а которое! — поправила Алка, давая понять, что речь идет не иначе как о целой череде моих добрых дел. — Во-первых, ты спасла от незавидной участи секс-рабыни свою сослуживицу Марусю. Во-вторых, отвела подозрения грозной Лушкиной от своего шефа, Бронича. В-третьих, ты умиротворила мстительного Борюсика, вычислив настоящих виновников гибели его друга-фотографа. В-четвертых…
— Ну, ну? — хлебнув бодрящего пойла из чашки, поторопила я подружку.
— Ну, что еще… Ага, вот: ты объяснила фальшивому майору Романову, почему Элечка Лушкина хотела убить свою мать, и благодаря тебе этот менее талантливый сыщик получит свой гонорар.
— Он мог бы получить кое-что гораздо более ценное, — угрюмо пробубнила я в чашку, которая любезно замаскировала мои опрометчивые слова гулким эхом.
— Слушай, а как их за это накажут? — с интересом спросила подружка.
Ясно было, что она спрашивает не о мачо, которого я лично в качестве пожизненного наказания хотела бы приговорить к бесславному забвению мной.
— Ты про похитителей Маруси? — уточнила я. — Боюсь, мне нечем тебя порадовать. Я спросила у своего капитана, и он рассказал мне возмутительную вещь. Оказывается, в действующем Уголовном кодексе нет статьи за похищение невест!
— Типа, воруй девок сколько хочешь?! — шокировалась Трошкина. — Сто процентов, этот Уголовный кодекс сочиняли мужики! Вот ведь шовинисты!
— Не совсем так, потому что есть статья сто двадцать шестая, которая предусматривает наказание за похищение человека. — Я с удовольствием блеснула эрудицией. — А невеста — тоже человек.
— И на том спасибо, — проворчала феминистка. — И сколько же годков получат за похищение человека женского пола братья Сальниковы и Мурат Русланович?
— По статье — от четырех до пятнадцати.
— Значит, за двух женщин им дадут от восьми до тридцати! — быстро и с удовольствием подсчитала Алка.
— Нет, Трошкина, судебная математика жутко неточная и субъективная наука, — вздохнула я. — За похищение Элечки мерзавцам вообще ничего не дадут, потому что лицо, добровольно отпустившее
— А его разве нет? — нахмурилась подружка. — Из-за этого гадкого похищения бедная Элечка покончила с собой и пыталась убить родную мать!
— А за ее действия Сальниковы не отвечают!
— То есть им вломят только за Марусю? — расстроилась Алка.
— А тому, кто был за рулем, еще за наезд на фотографа. Вот, пожалуй, и всё! — Я развела руками.
— Всё, — с сожалением повторила Алка, заглянув в чайничек. — Ликер кончился.
Очевидно, одновременно со спиртным закончились подружкины запасы любознательности и гуманизма, потому что она живо составила на поднос посуду, поднялась и деловитым тоном без малейшего намека на жалость и сочувствие, поторопила меня:
— Подъем, хватит тут рассиживаться! Мне еще Фунтика отстирывать. Карантин он прошел, завтра буду возвращать его хозяевам, и надо, чтобы собака нормально выглядела. Вставай, пойдем домой!
— Пойдем, — безрадостно согласилась я, вставая с резиновой «лавки», еще хранящей дневное тепло.
Путаясь ногами в сурепке и вьюнках, мы протопали по дикой прерии и прорвались в цивилизованную часть двора из-под вывешенных на просушку пододеяльников. Я еще не успела разогнуть спину, а Трошкина, шагавшая впереди, вдруг попятилась, заталкивая меня обратно и возбужденно зашептала:
— Инка, он здесь! Твой мачо на «Лексусе»! Курит возле машины, смотрит на твое окно!
Она игриво толкнула меня локтем в бок, сунула в мои руки свой поднос с чайно-ликерной посудой и нырнула под заградительный пододеяльник со словами:
— Я щас поближе посмотрю, подожди…
Я послушно подождала, отстраненно рассматривая лохматые розочки на скользком от крахмала чужом пододеяльнике.
— Инка! Он с цветами приехал! С розами! — улыбаясь во весь рот, доложила вернувшаяся Трошкина. — Здоровенный букет, совершенно неохватный! Бутоны — с кулак! Изумительные красные розы, лежат на заднем сиденье и та-а-ак пахнут — с трех метров можно учуять! Ну, ты чего стоишь? Дай сюда!
Подружка вырвала поднос, поставила его на землю и завертела меня, как заботливая лилипутская мамаша великанского младенца: двумя руками в прыжке сноровисто пригладила прическу, оправила блузку, отряхнула запылившиеся джинсы, отступила на шаг, полюбовалась и растроганно сказала:
— Эх, хороша! Иди уже к нему, чего стоишь? Тебя розы ждут.
— Розы?
Я снова посмотрела на пододеяльничные розаны, потом подняла глаза выше и нашла взглядом одно окно на восьмом этаже. В спальне у Дениса Кулебякина горел свет. Я подождала, пока золотой мед светящегося окна согреет мне сердце, тряхнула головой и сказала Трошкиной:
— Знаешь, Алка, а я не люблю красные розы. Мне гораздо больше эти нравятся, как их… Синенькие такие, с зелеными серединками… Не знаю, как называются. Просто цветы.