На серебряной планете (Лунная трилогия - 1)
Шрифт:
И снова, впадая из крайности в крайность, Петр бросался к ее ногам, рыдал и просил прощения.
Однажды я был случайным свидетелем такой сцены. Я возвращался из одинокой прогулки к довольно далеко расположенным нефтяным источникам, когда, приблизившись к дому, услышал взволнованный голос, а потом и плач Петра. Марта сидела на лавке в садике, разбитом на берегу, откуда открывался очень красивый вид на горы и море, а у ног ее на песке лежал Петр.
– Марта,- говорил он,- Марта, сжалься надо мной! Неужели ты не видишь, что со мной делается! Ведь это ужасно... Я схожу с ума из-за тебя, я теряю рассудок, а ты... ты...
Какое-то спазматическое рыдание вырвалось у него из груди. Марта даже не дрогнула.
– Чего ты хочешь от меня,
– Я хочу твоей любви!
– Ты мой муж...
– Люби меня!
– Хорошо. Я люблю тебя.
Все это она говорила медленно, спокойно и так безразлично что даже у меня мороз прошел по коже. Петр вскочил на ноги:
– Женщина! Не раздражай меня!
– крикнул он.
– Хорошо. Я не буду тебя раздражать.
Петр обеими руками схватил ее за плечи, лицо у него было искажено от бессильного гнева. Я невольно вынул револьвер, и хотя меня била дрожь, я знал, что не промахнусь.
– Ты хочешь бить меня, Петр?
– спросила Марта таким тоном, как будто говорила: хочешь ли ты попить воды?
– Да, я хочу бить тебя, колотить, убивать, чтобы... чтобы...
– Хорошо, бей меня, Петр...
Он застонал и зашатался, как пьяный.
Я подошел, чтобы своим присутствием прервать эту страшную сцену.
Смотреть на постоянную угнетающую печаль Марты и страшную внутреннюю борьбу Петра было для меня в высшей степени неприятно, но, по чести сказать, и они избегали меня, хотя каждый по иной причине, поэтому сложилось так, что большую часть долгих лунных дней я проводил в полном одиночестве. Постепенно я привык к нему. Впрочем, теперь я уже мог мыслями о будущем заполнить пустоту и одиночество, на которые обрек себя. Правда, когда-то я иначе воображал женитьбу "одного из нас" на Марте: я мечтал о тихой, спокойной, хоть и не лишенной определенной грусти идиллии, о новом сердечном союзе, соединившем наш тесный кружок, о долгих тихих разговорах, заботе о счастье и удобстве тех, кто должен прийти после нас, и хотя действительность разрушила эти прекрасные мечты, но все же дала мне единственное неоценимое приобретение: надежду на новое поколение. Я уже любил это будущее поколение, этих чужих детей, прежде чем они появились на свет. В долгих одиноких прогулках я постоянно о них размышлял. Для них создавал запасы, изучал окрестности, записывал наблюдения; для них очищал от пыли и приводил в порядок привезенную с Земли библиотеку; для них делал кирпичи и разводил известь, чтобы построить каменный дом и небольшую астрономическую обсерваторию; для них выплавлял из руды железо или выковывал из серебра, имеющегося тут во множестве, разные орудия, делал стекло, бумагу и иные необходимые цивилизованному человеку материалы. Я так безгранично радовался этим детям, которые еще не родились! Мне казалось, что с их приходом в этот мир что-то изменится к лучшему, что их смех и щебет развеют эту душную атмосферу, которая создалась вокруг нас.
Мне пришлось ждать не слишком долго. Меньше чем через год у Марты родились близнецы: две девочки. Они появились на свет ночью. Когда я услышал из другой комнаты, где сидел с Томом, их первый, слабый плач, сорвался с места, охваченный безумной радостью, но в ту же минуту сердце у меня сжалось от такой непереносимой боли, что я стал кусать пальцы, чтобы удержаться от рыданий, а слезы уже сами полились у меня из глаз.
Том удивленно смотрел на меня, одновременно прислушиваясь к голосам, доносящимся из соседней комнаты.
– Дядя,- наконец спросил он (так он всегда меня называл),- дядя, а кто там так плачет, неужели мама?
– Нет, малыш, это не мама плачет, это... это такой маленький ребенок, как ты, только еще меньше.
Том сделал серьезное лицо и стал размышлять,
– А откуда этот ребенок? И зачем он там?
– снова спросил он Я не знал, что ему ответить. Тем временем он внимательно присматривался ко мне.
– Дядя, а почему ты плачешь?
– неожиданно спросил он. Действительно, почему я плачу?
–
– резко сказал я, отвечая скорее собственным мыслям, нежели ему.
Ребенок неожиданно серьезно покачал головой.
– Неправда! Я знаю, что ты не глупый. Мама так говорила Она сказала, что ты добрый, очень добрый, только, только...
– Только что? Как мама тебе сказала?
– Я забыл...
В эту минуту дверь открылась и на пороге появился Петр Он был бледен и явно взволнован. Он, в первый раз за год, улыбнулся мне и сказал:
– Две дочки... Потом добавил:
– Ян, пожалуйста, Марта просила, чтобы ты привел ей Тома
Я вошел в комнату, где лежала больная. Увидев сына, она сразу протянула к нему руки.
– Том! Подойди и посмотри! У тебя есть две сестрички, две сразу. Это ради тебя! Ты простишь меня, Том, правда? Простишь... Но это только ради тебя, только ради тебя, мой самый лучший, единственный, любимый сыночек?
– говорила она прерывающимся голосом, прижимая ребенка к груди.
Том задумался.
– Мама, а что мне делать с этими сестричками?
– Все, что захочешь, мой маленький, ты будешь их бить, любить, мучать, ласкать, все что захочешь! А они будут тебя слушаться и работать за тебя, когда вырастут!
– Марта, что ты говоришь!
– закричал Петр.- Марта, это мои дети!
Она холодно взглянула на него:
– Я знаю об этом, Петр; это твои дети...
Петр сделал такое движение, как будто хотел броситься на нее, но взял себя в руки и, подойдя к кровати, сказал как можно ласковее:
– Это наши дети, Марта. Неужели у тебя не найдется для меня ни единого слова? Ничего?
– Разумеется. Благодарю тебя.
После этого она снова начала страстно прижимать к себе и целовать светлую головку сына.
– Том, мой самый дорогой, любимый, золотой сыночек... Петр как сумасшедший выбежал из комнаты, а мне стало душно. Было чтото чудовищное в подобной материнской любви.
Рождение этих двух девочек, Лили и Розы, мало изменило нашу жизнь - вопреки ожиданиям. Отношения Петра и Марты остались прежними. Я давно сочувствовал Марте, но теперь стал ощущать огромную жалость и к судьбе этого человека. Он стал апатичным, угрюмым, в каждом его слове и в каждом движении чувствовалась огромная смертельная тоска и подавленность. Будучи на несколько лет младше меня, он вдруг сгорбился и поседел; запавшие же глаза горели каким-то нездоровым огнем. Я никогда не предполагал, что год жизни может так сломать этот прекрасный организм, который лучше всех нас перенес неслыханно трудное путешествие через пустыню. Конечно, причиной этого была Марта, но я не мог винить ее... Она любила того, первого, который умер; кроме него и его сына, никому не было места в ее сердце - и в этом заключалось все несчастье.
Мне кажется, что и дочек она не любила. Правда, она неустанно заботилась о них, но было видно, что делала это только с мыслью о Томе. Они имели для нее значение ценных игрушек для сына, которые нельзя поломать, или редких зверюшек, которые требуют присмотра и заботы, потому что потеря их может быть невосполнимой. Даже способ, которым она отзывалась о девочках, свидетельствовал об этом - она всегда говорила о них: "Девочки Тома". Петр бессильно наблюдал за всем этим и мрачнел еще больше
Во всяком случае эти дети причиняли Марте много хлопот, особенно в первые месяцы, отнимали много времени, поэтому сложилось так, что Том был постоянно под моей опекой. Я нашел себе товарища. Мальчик был очень разумный и развитой для своего возраста. Он постоянно допытывался у меня о разных вещах и разговаривал со мной, как взрослый. Через какое-то время я так привязался к нему, что мне уже трудно было обойтись без его общества. За несколько одиноких лунных дней я привык к постоянному движению, и теперь на все, даже далекие прогулки, брал с собой Тома. Марта охотно доверяла его мне, зная, что при мне он в безопасности, даже в большей безопасности, чем дома, где отчим не переносил его.