На скалах и долинах Дагестана. Перед грозою

Тютчев Федор Федорович

Вовремя заметил Дорошенко старика-пастуха и его подпаска, грозным орлом налетел на них, клюнул смертельным клевом и поехал дальше, не оглядываясь на кровавое дело своих рук.

Зорок казак, а на беду свою не приметил двух черных испуганных глаз, глядевших на него из-за груды камней. Правда, глаза эти принадлежали существу очень маленькому, которое легко было не заметить, но и такое маленькое существо в том положении, в котором находились казаки, могло оказаться опасным.

В ту минуту, когда пастух с своим внучком, увидев неожиданно выехавшего на бугор казака, бросились от него бежать вниз с кручи к аулу, маленькая шестилетняя Казимат, сестра подпаска, лежала на земле, среди мирно пасущихся в стороне овец, озабоченно выковыривая из земли острой палочкой какой-то сладкий корень. Услыхав

крик дедушки, девочка подняла голову и так и застыла с широко раскрытыми глазами и помертвевшим от ужаса личиком. Мала была Казимат, едва шесть лет исполнилось ей, но как истинная дочь разбойничьего племени хорошо понимала страшное значение разыгравшейся перед ней сцены. Увидев молнией блеснувший клинок шашки, с размаха обрушившейся на голову ее дедушки, Казимат поняла, почему он после этого упал и больше не поднимался. С замирающим сердцем следила она, как несколько минут ее братишка ловко увертывался от настойчиво преследовавшего его всадника и, наконец, прижатый им к скале, остановился и с отчаянным жестом выхватил кинжал. Затем произошло нечто особенно ужасное, повергшее Казимат в состояние столбняка. Всадник, преследовавший брата, близко подъехал к нему, высоко взмахнул над головой шашкой и, рассекая ею воздух, одним взмахом снес голову маленькому Азамату. От ужаса Казимат бросилась ничком на землю и прижалась к ней, не шевеля ни одним членом своего маленького замершего тела. Это спасло ее. Ни Дорошенко, ни подъехавшие вслед за ним прочие казаки не заметили неподвижно лежащей за большим камнем девочки. Инстинкт дикого зверька безошибочно подсказал ей, что ее спасение зависит единственно от того, насколько сумеет она незаметно притаиться. Она исполнила это в совершенстве. Уже казаки давно уехали, а перепуганная Казимат, по-прежнему не шевелясь, лежала между камней, и не раньше как спустя час времени, когда все ее маленькое тельце нестерпимо заныло от неудобной позы, она решилась наконец подняться.

Оглядевшись и не видя никого, кроме мирно пасущихся овец, Казимат, осторожно ступая босыми ножками, направилась к яме, куда, она видела, незнакомые, страшные люди бросили ее дедушку и брата. Подойдя к ней, Казимат робко заглянула в яму и увидела там, под грудой кое-как наваленных камней, страшное, морщинистое, незнакомое лицо, все вымазанное кровью, с вытаращенными неподвижными глазами. Около него чернела смуглая пятка маленькой ноги, и пятка почему-то особенно испугала маленькую Казимат; она дико вскрикнула, всплеснула руками и со всех ног бросилась прочь от ужасной ямы. Быстро, насколько только хватает в ней силы, бежит Казимат по знакомой тропинке к родному аулу, громко стучится крошечное сердечко, голые пятки так и мелькают, а вокруг головки, как тонкие змеи, развиваются туго заплетенные косички черных как смоль, блестящих волос.

Не оглядываясь, бежит Казимат, с ловкостью дикого козленка прыгая с камня на камень, скользя вниз, по отвесным крутизнам, то и дело падая, но тотчас же снова вскакивая и с удвоенной энергией бросаясь вперед. Но вот и родной аул. Минуя несколько сакль, Казимат, запыхавшаяся, вся исцарапанная, в изодранном халатике, кубарем вкатывается во двор родительского дома и с разбега бросается к матери, которая, нахмуренная и сердитая, одетая в жалкое рубище, с помощью старшей дочери ожесточенно чистит огромный медный таз.

Неожиданное появление дочери в таком растерзанном виде приводит ее в ярость. Наверно, опять дралась с кем-нибудь за аулом, такая беспокойная девчонка, хуже всякого мальчика. Терпения с ней нет. И в то время, когда Казимат хочет уцепиться за юбку своей матери, ее встречает град звонких шлепков, принуждающих ее волчком откатиться в сторону от раздосадованной матери. В эту минуту на пороге сакли появляется сгорбленная седая старуха, бабушка Казимат. Завидя ее, девочка с воплем устремляется к ней и судорожно впивается обеими ручонками в ее платье. Бабушка — везде бабушка, и среди суровых гор, в грубой чеченской семье они являются такими же баловницами для своих внучек и внуков, как и в европейской, утонченно цивилизованной среде.

Увидя горькие слезы своей любимицы, она ласково берет ее на руки и, присев на глиняную завалинку около сакли, начинает всячески ублажать и успокаивать ее.

Под

влиянием ласки маленькая Казимат начинает мало-помалу успокаиваться, перестает плакать и, прижавшись головкой к высохшей груди бабушки, принимается с озабоченно-серьезным видом что-то торопливо и пространно рассказывать, разводя ручками и поблескивая выразительными глазками.

С первых же слов девочки старуха настораживается, по ее лицу пробегает выражение тревожного недоумения. Взволнованным голосом она спешит задать Казимат несколько вопросов, и из ответов на них перед ней ясно обрисовывается картина несчастья, постигшего их семью.

Бабушка торопливо спускает Казимат с рук на землю и с пронзительным воплем бросается в саклю.

С быстротою молнии по аулу распространяется неожиданное известие.

Торопливо сбегаются со всех сторон храбрые джигиты, сыпятся вопросы, но разве возможно добиться от шестилетнего ребенка ясных, определенных ответов. Несомненно только одно: что совершено убийство старика и ребенка, но кем, когда и почему, никто не знает. Для выяснения этого вопроса необходимо, не теряя времени, спешить на место происшествия, и вот десятка полтора джигитов, наскоро вооружившихся, уже несутся сломя голову туда, где пасутся их бараны под охраной старика Нура и маленького Азамата.

Прискакав на место совершенного убийства, джигиты без труда разыскали трупы и затем приступили к внимательному изучению следов. Для дикаря природа — открытая книга, и они читают в ней с большею ясностью, чем мы мудро составленные акты судебных дознаний. После непродолжительного изучения местности, на которой разыгралась кровавая драма, чеченцы безошибочно уяснили себе главные обстоятельства и положение дела. Убийцы были русские, это подтверждалось следами конских подков не азиатского, а русского образца; далее — они были казаки. В том месте, где они слезали, виднелись едва приметные даже для опытного взгляда следы чувяк. Из русских только одни казаки носят эту обувь, прочие же войска ходят в сапогах. Мастерские удары, которыми были убиты старик и мальчик, указывали на то обстоятельство, что незнакомцы были ловкие, лихие рубаки, могущие при случае постоять за себя. Число лошадей узнать было проще всего, но горцам было известно даже и то, что лошади эти успели сильно притомиться от продолжительного, по всей вероятности, похода. У свежей, не уставшей лошади шаг ровный, одинаковой ширины; когда же она начинает уставать, то и шаг у нее делается неравномерным и чрез то след получается то длинный, то короткий.

Такие именно следы были у лошадей, проехавших несколько часов тому назад неведомых убийц.

Когда для чеченцев выяснились в главных чертах все подробности убийства, то тотчас же решено было снарядить погоню за убийцами, которые, по их убеждению, не могли уехать очень далеко.

Порешив этот вопрос, часть татар, захватив тела убитых, медленным шагом двинулась обратно в аул; остальные, те, у кого были лошади получше, не теряя времени пустились в погоню по едва приметным следам.

XII

— Ну, ваше благородие, теперь уже недалече. Как спустимся с этой горы вон в ту долину, так оттуда до Терека десяти верст не будет. Дорога пойдет гладкая, мягкая, лошади пойдут ходко. Солнце сядет, мы за Тереком будем. Там уже наше царство, никакой опасности нет, все равно как у жинки на печи, — весело сказал Шамшин, подъезжая к Спиридову.

— Пронеси Бог и святые угодники.

— А ты погоди бахвалиться, еще не на той стороне, а на этой, — угрюмо оборвал Шамшина Пономарев. — Вишь, как наши кони притомились, очень-то на них не разъедешься.

— В самом деле, Дорошенко, — заметил Спиридов, — почему это наши кони так устали?

— Время такое: осень, конь шерсть с себя гонит, в эту пору он завсегда слабеет; а и то сказать, путь немалый сделали, два дня, почитай, без передышки идем, а дорога какая: все горы да горы, грунт твердый, подъемы да спуски, есть отчего устать.

— К тому же и кормы плохие, — вмешался Пономарев, — сена нет, овес да саман, и того по малости, с чего же тут силе быть?

— Кабы не утреннее дело, мы бы могли днем передышку коням дать, попасли бы малость где, они бы и подбодрились, ну а после того, что случилось, нельзя время терять.