На скамейке возле Нотр-Дам

Степановская Ирина

– Вы хотите знать, что я вижу, мадемуазель… – Он закрыл лицо сухими ладонями, опершись о колени локтями. Его палка упала на землю, но я не торопилась ее поднимать – боялась спугнуть. Я едва слышала его голос: – Я вижу прекрасный весенний день. Я молод и красив, мне двадцать лет. У меня есть семья – отец и мать. Брат и сестра, они меня моложе. Мы живем в небольшой квартирке на холме. Сейчас там живут состоятельные люди, а тогда, в войну, там толклись бедняки, проститутки, небогатые клерки, артисты. Художников тоже было хоть отбавляй.

Немцы не особенно к нам туда лезли. Зимой, если шел дождь, на брусчатке становилось очень скользко. Им было не проехать туда на машине.

Я изумилась:

– Вы помните немцев?

Старик гордо выпрямил спину и посмотрел на меня с достоинством:

– Мадемуазель. Если в сорок третьем году мне было двадцать лет, следовательно, я родился в одна тысяча девятьсот двадцатом году.

– Вы замечательно выглядите, – ляпнула я, хотя, вероятно, это звучало очень глупо. Но старик принял мой комплимент:

– Правда? Не врете?

– Истинная правда, – заверила его я.

– Вам воздастся, – покровительственно махнул он рукой.

– А что же было дальше в вашем видении?

– Всегда одно и то же. – Губы его нервно дернулись. – Нечего есть, не на что жить. Отец работал в русской газете. Она, естественно, закрылась. У нас было много русских друзей. Из Харькова, из Петербурга, из Киева… Мы не успели уехать, как другие. Но если бы мы уехали, они все потом не отвернулись бы от меня.

– Кто они? – Я его совсем не понимала.

– Все! Все это чертово так называемое русское общество.

– От вас отвернулись русские?

Мне уже мерещились отряды Сопротивления, измена, предательство, Луи де Фюнес с компанией в старом фильме «Большая прогулка». Мне и в голову прийти не могло, что вот здесь, в современном Париже, кто-то еще может сидеть на скамейках и вспоминать годы оккупации. Для меня это было все равно что эпоха Ивана Грозного.

– Я ведь пошел служить в полицию.

– В немецкую? – ахнула я. Господи, боже мой, оказывается, передо мною живой полицай.

– Ну, что вы, – старик поморщился. – В Париже не было немецкой полиции. В Париже было гестапо, а полиция была своя, местная, французская.

– И вы сотрудничали с немцами?

– Никоим образом. Иначе после войны меня бы арестовали и посадили в тюрьму. Нет, моя дорогая, я не сотрудничал с немцами.

– Так что же тогда? – Я не могла его понять.

– Слушайте. Смотрите! – Он указал своей сморщенной лапкой куда-то вперед. – Я работал в полиции. Немцы, англичане, американцы – ворам и убийцам все равно. Какой бы ни был режим – вор встретит вас на улице и отберет кошелек. Ему хорошо – вам плохо. Так было и будет всегда.

Я слушала.

– В тот день, – продолжал старик, – я работал целые сутки. Я очень устал, но был доволен. Мы поймали банду воров. Негодяи, они воровали у людей кошельки. Человек зайдет выпить вина. Расслабится. Или дамские сумочки, ну, вы понимаете. У моей матери

тоже однажды украли кошелек. И вот мы их поймали, и я как раз записывал все на бумагу. После этого их должны были отправить в тюрьму. Они были в чем-то похожи на нас, на сыщиков. Молодые, злые, наверное, тоже голодные. Разница была в том, что, если бы мы их не поймали, они бы пошли ужинать в ресторан, а мы, голодные, отправились бы домой. Но, к несчастью, мы их поймали. Мы бежали за ними по улицам. Взбирались на лестницы. Прыгали вниз – все было, как в кино… – Он замолчал.

– Но все-таки что же было дальше?

– Приехал офицер из гестапо. Он хорошо говорил по-французски. Спросил у меня, кого мы задержали. Я объяснил. К несчастью, один из этих воров украл бумажник и у кого-то из немецких офицеров. И сейчас этот бумажник лежал на моем столе в качестве доказательства.

– Сколько человек вы задержали? – спросил меня офицер.

– Пятерых, господин офицер, – ответил я.

– Я заберу их с собой, – сказал он, и тон его был такой, что я не посмел ему возразить. Я подумал, что, может быть, они хотят провести собственное расследование. Что-нибудь в таком духе…

Мне показалось, что я догадалась, что будет дальше.

– Они привезли арестованных вот сюда, – старик показал на то место, которым я любовалась полчаса назад. – К стене собора. Быстро зачитали обвинение на двух языках – по-немецки и по-французски и расстреляли здесь всех пятерых.

Мы долго молчали. Старик смотрел на стену, и я не сомневалась, что он снова видит эту картину.

– Печально, – сказала я наконец. – Но при чем здесь вы? Не вы же их расстреливали?

Старик помедлил с минуту, потом посмотрел на меня.

– Французы меня ни в чем и не обвинили. Но русские, все, кого я знал и кому стала известна эта история, отвернулись от меня. Моя невеста, русская, из Москвы, не захотела за меня выйти. И даже спустя много лет они не хотели со мной разговаривать.

– Всю жизнь? – Это не укладывалось у меня в голове.

– Да, всю жизнь.

– Но ведь вы были ни в чем перед ними не виноваты?

Он вздохнул и потер лоб.

– Не знаю, мадмуазель.

– И вы прожили свою жизнь, все время думая об этом?

– Нет, сначала я тоже обиделся на них. Не думал, не вспоминал. Женился на француженке, переменил свою фамилию на ее, завел друзей среди французов, из полиции ушел. Жизнь опять кипела вокруг. Но вот выросли дети, умерла жена. И я теперь опять хожу к этой стене. Те парни, они, конечно, были виноваты. Но вот их давно уже нет, а я есть. Но я не могу сказать, что я счастлив, что прожил свою жизнь, а они нет.

Я не знала, что ответить на это.

– Я стал ходить в русскую церковь, искать знакомых. Молодые, такие как вы, не хотели меня слушать. У всех свои дела. Ровесников почти не осталось. Но те, кто есть, до сих пор не хотят разговаривать со мной.