На снегу розовый свет...

Дунаенко Александр Иванович

Правда, сказать, что папа у меня бабник, или какой–то там фиксированный эротоман, в посёлке не мог никто. Даже Вика Аляпкина. Которая однажды, на вечеринке, после всех перечисленных событий, пригласила папу выпить на брудершафт «Красного Востоку». А, после того, в обязательном поцелуе, пыталась недвусмысленно пососать папин язык, что ничего ей, кроме разочарования, не принесло. Как всегда, папа думал о чём–то другом, и про язык, терзаемый девственницей Аляпкиной, совсем забыл.

И, тем не менее, эротическая компонента в папе присутствует. Проявляется она традиционно, хотя уже и не по возрасту — в стихах. Причём, в большинстве своём, стихи и посвящаются Прекрасной Даме, с неизменным

обращением к ней на «Вы». На самом деле никакой такой Прекрасной Дамы у папы нет. Есть жена, моя мама. Папа её любит, но стихов о ней не пишет. Говорит, что писать стихи о жене — это всё равно, что о партии, комсомоле, или об органах госбезопасности. Подхалимаж — и никакой благодарности в ответ. Одна подозрительность. Поэтому — Прекрасная Дама. Но стихи получаются такие, что читать их собственной жене папе неловко. Женщины — они всё понимают по–своему. Поэтому всякую информацию, которой владеет мужчина, для женщины нужно адаптировать. Где — дополнить. А где — и выкинуть пару абзацев. Я недавно женился, я знаю.

Ну, так вот о стихах. Несколько папиных короткостиший:

Вы, как всегда, прекрасны, всем желанны, Умны, интеллигентны, иностранны Большого плаванья большому кораблю, А я — на пристани. Я Вас ещё люблю.

* * *

Не сорваться бы в крик… В чём печали причина? Я ещё не старик, Я ещё — молодчина. Вы при мне в неглиже: Я любуюсь картиной, Но для Вас я уже Предыдущий мужчина…

* * *

Мой к Вам неюношеский пыл Увы, ещё не охладился. Я Вас себе не сотворил. Я Вам осознанно молился…

И появляются–то подобные стихи, будто бы, безо всякой связи с внешним миром. Пошёл папа как–то в сарай, выгребать навоз от свиней и коров. Копошился часа три. Естественно, при шляпе. Потом пришёл, помыл руки, отвёл меня в сторону:

— Сынка, давай я тебе свежий стишок прочитаю?…

Я знаю, что главное для папы в этот момент — это, чтобы ему не успели сказать «нет». И я молчу. Я люблю своего папу. Слушаю:

С годами всё отчётливее грех И жжёт сильней, чем ближе край могилы. Я предал Вас, но Вы меня простили. И тем за всё жестоко отомстили. Хотя и были беззащитней всех…

Мой папа боится инспекторов ГАИ. Когда он приезжает из своей деревни в город на старенькой «Ниве», его обязательно останавливают. И не просто, позёвывая: — Куда едешь, что везёшь? — а по полной программе: — Руки на капот! Ноги расставить! Документы — медленно!..

Потом начинаются расспросы:

— Авессалом Евтихиевич… Странное какое–то имя. Еврей что ли?

— Нет, селькуп.

— Что–то развелось вас, черножопых.

— Мы белые. В центре Российской федерации…

Папа хочет показать жопу. Милиция хватается за пистолеты:

— А ну, дыхни! А ручник у тебя работает?

Всё равно пятьдесят рублей приходится отдать.

На

работе у папы по–разному. Почему–то его невзлюбил мастер, которого папа старше, лет на двадцать. Когда мастер приезжает с проверками на папину газораспределительную станцию, он кроет папу матом и, как Ваньку Жукова, посылает в посёлок за самогоном.

Однажды, после пьяной проверки, которую начальник решил устроить прямо под Новый год, папа пришёл с работы, и на нём не было лица.

После этого он долго не читал мне стихов. Ежевечерне брился и потом подолгу смотрел на себя в зеркало. Для чего–то ещё надевал на себя свой старый твидовый пиджак и галстук цвета «мокрый асфальт» — давний подарок приятеля Фазлула из Бангладеш. Из бывшей советской республики Бангладеш…

А потом я собрался в областной центр. Нужно было оформлять гражданство, с которым у нас в районе никак не ладилось. Знакомые азербайджанцы сказали, что нужно было заплатить пять тысяч, и тогда бы сделали быстро и гражданство и паспорт. Но теперь Дума придумала о гражданстве новый Закон и цены повысились. Родителям пришлось продать корову, чтобы на этот раз всё получилось. Чтобы меня, сына российских граждан, мужа россиянки–жены, но — переселенца из Казахстана, поставили в многолетнюю очередь на получение российского гражданства…

На автовокзале меня провожает папа.

— Сынка, можно, я тебе свежий стишок прочитаю?..

— Можно, папа, можно…

В сарае курочка несчастная кричала: На ней петух, нагой, без покрывала, Вершил крутой, рабочий самосуд. (По слухам, курочки от этого не мрут) И за неё хозяйка не боялась. Кричала курочка — хозяйка улыбалась.

И я тоже улыбаюсь. И улыбается папа. Шляпа на месте. На щеках пробивается привычная небритость.

— Папа, дома волосы из носа повыстригай… Да и с ушей тоже…Деньги есть? Возьми хоть пятьдесят рублей — может, ГАИ остановит. Возьми, мне должно хватить…

Вечером, в гостинице, снимая со своих больших ног туфли, я обратил внимание на то, что как–то странно у меня надеты, новые ещё, носки.

Пятками кверху.

Неужели когда–нибудь придётся писать стихи?

22.10.02 г.

НЕЛЮБИМАЯ

Никто бы не назвал тебя красавицей. Рыжеватая, с острым носом, искривлённые, вечно бледные, губы.

Но вопиюще эротично всегда выглядела ты.

Стройная фигурка, плотно, до подчёркивания лобка, обтянутая джинсами. Острия маленьких грудок всегда через очень тонкую ткань, без лифчика.

Так было летом 75-го, когда мы проезжали на велосипедах мимо речки Бутак и остановились передохнуть. И ты стояла на берегу среди июньской жары, следила кошачьими своими глазами, как я над ледяной бездной черной и прозрачной воды, плавая, собирал для тебя кувшинки.

Совсем чужая, едва знакомая, ты чуть улыбалась на берегу, почти равнодушная, хотя в воде, в этой холодной родниковой, хрусталистой воде я купался бесстыдно, абсолютно голый.

Ну, пришла мне на ум такая фантазия.

Я слышал, что там, откуда ты приехала, у тебя были мужчины. К двадцати годам у девушки уже должны побывать мужчины, и я слышал, что у тебя они побывали.

И ты ещё корчила из себя — ну, очень современную девушку. Ну, без предрассудков. И я без предрассудков — наглый такой нудист — разделся, полез в горячую у кромки берега воду, сорвался с подводного обрыва, плюхнулся, ушёл с головой в летнюю красоту нетроганной никем здесь, в отдалении, речки.