На суровом склоне
Шрифт:
Комната, или, вернее, кухня, была просторна. В глубине ее топилась плита. За столом, покрытым вязаной скатертью, сидели трое. Двоих вошедший знал: они были товарищами его по институту. Младший из них, Сурен Агабеков, тотчас вскочил и громогласно отрекомендовал нового гостя:
— Это наш Антон Антонович Костюшко! Прошу любить и жаловать!
Один из сидящих за столом поднялся и застенчиво протянул Антону Антоновичу руку. Это был худощавый молодой человек с чахоточным румянцем на щеках и реденькой светлой бородкой.
Костюшко не успел поздороваться
— Скидайте же вашу робу! Зараз и подсушим!
Костюшко сбросил пальто и шляпу на скамью около плиты. Вспомнил про калоши, но из них уцелела только одна.
— Утопили? Мир праху ее! — сказал хозяин.
Костюшко засмеялся.
— Да, я не очень привык к ним. Недавно стал калоши носить.
— Антон Антонович только ведь уволился из армии, — объяснил Агабеков.
— Мы знаем, — к удивлению Костюшко, заметил хозяин и на его безмолвный вопрос добавил: — Слухом земля полнится. А теперь познакомимся! Ну я и есть тот самый Андрей Харитонович Богатыренко. А это Иосиф Адамович Дымковский. Петр Николаевич Соболев вам знаком. Сурен Захарович — тоже.
Теперь Костюшко мог рассмотреть всех. Ему понравилось, что здесь не торопились продолжить какой-то горячий и бестолковый спор, как это обычно бывало в Петербурге, что на столе стоял не остывший, а напротив, еще шумящий самовар и что, по-видимому, в доме не было лишних людей, даже прислуги. И еще то, что восемнадцатилетнего Сурена, которого в институте считали мальчишкой, в этом доме уважительно звали по имени-отчеству.
Агабеков со знакомой Антону Антоновичу непоседливостью то и дело вскакивал, заглядывал в лица товарищей, как будто желая понять, понравятся ли они друг другу, и искренне радуясь приходу Костюшко.
Соболев глядел на Костюшко холодно и всем своим видом показывал, что не видит причины для бурной радости от его появления.
Дымковский по внешнему виду походил на культурного рабочего, внутренний же облик его был неуловим. Широкая улыбка и открытый взгляд позволяли подумать: вот рубаха-парень! И вдруг недобрая и усталая усмешка запирала его на все запоры. И возраст его определить было трудно.
Старшим из присутствующих, во всяком случае, был хозяин. Ему, несомненно, перевалило за сорок. Крупное лицо его, красивое спокойной, неяркой мужской красотой, гармонировало с сильным, чуть располневшим телом.
С удовольствием отпивая крепкий горячий чай, Антон Антонович молча осматривался.
Соболев предложил:
— Не пора ли начинать?
Он откашлялся и заговорил, изредка поглядывая на листок бумаги с тезисами. У него был неприятный высокий голос. Висевшим на лацкане пиджака пенсне Соболев не пользовался. Видимо, оно было данью моде.
— Наш кружок ставит своей целью пропаганду идей марксизма среди рабочих. Политическое образование рабочих — главная наша задача. Только тогда, когда весь рабочий класс сознательно станет на позиции социализма, возможно будет поставить вопрос о социальной революции.
Он помолчал, словно ожидая возражений.
— То все верно, что вы говорите, пан
Соболев терпеливо стал разъяснять, что понимание законов развития общества подымет рабочего на борьбу за новый общественный строй. Петр Николаевич говорил просто, фразы у него получались гладкие и, цепляясь одна за другую, образовывали крепкую цепь доводов, которую, казалось, нельзя разорвать.
Но Дымковский гнул свою линию, не настаивая, но сея сомнения. Волнуясь, пересыпал русскую речь польскими словами.
— На нашей фабрике сельскохозяйственных орудий працюют разные люди: един до костелу идзе, другой — до трактирни, третий мае охоту до ученья… Дайте им науку — каждый ее поверне, куда хочет. Един мове: «Ежели такое устройство, капитализм то есть, не вечно на свете был и не вечно будет, и гибель ему предначертана, — почекаю я до того сроку, нех он сгине, проклятый, а я уж тогда заживу, или, по крайности, мои дети». Может он так муветь альбо нет?
Соболев сделал рукой такой жест, будто соглашался со сказанным, но Иосиф Адамович уже выставлял новый аргумент и рождал новые сомнения:
— А другой мове: «Буду бороться, чтобы скорее достичь!» Что ж ему робить с первым, когда тот решил спокойно дожидаться? Але ж вы, пшепрашем, сами мовите: надо, чтобы все работники встали за социализм…
— Вот как раз теория и поможет всем рабочим подняться на борьбу, — вставил Соболев.
Но Дымковский только покачал головой:
— Я так мысле: на нашей фабрике на сто человек едва ли не десять соберется на такое дело. Тут всю жизнь повернуть надо. А у того дети, у другого об деревне мечта, ему немного пенендз заробить и обратно в деревню. Какой ему резон?
Костюшко вспомнил то, что слышал о Дымковском.
Иосиф Адамович уже не первый год посещал кружки, искал разрешения мучивших его вопросов, но не находил; теории были сами по себе, а жизнь текла по-своему. Он искал выхода для себя и своих товарищей по фабрике, а учителя пользовались общими понятиями: «класс», «общество»… Чащоба слов, тяжелых, малопонятных, оплетала светлое зернышко мысли.
Костюшко выжидал, что скажет Богатыренко. Впрочем, он не был уверен, что тот вмешается. Хозяин, стоя у печки и заложив за спину руки, с веселым любопытством наблюдал, как Дымковский опутывает Соболева колючей проволокой возражений.
И когда уже студент устало поник головой, неопределенно хмыкая на доводы Дымковского, Богатыренко спросил:
— А может ли при царе это быть, чтобы весь рабочий класс стал на сторону социализма? Надо все-таки реально мыслить — в этом Иосиф Адамович, пожалуй, прав.
— А вы как думаете? Что же приведет к победе? — спросил, вдруг загоревшись, Агабеков.
— Организация рабочих, — ответил Андрей Харитонович.
Отмахиваясь от дыма папиросы, которым окутал себя Соболев, ветеринар приблизился к столу.