«На суше и на море» - 60. Фантастика

Казанцев Александр Петрович

Но это было в прошлом. А министр думал о будущих стройках — о тех, которые начинались при нем и должны были кончиться без него: о Красноводском и Аму-Дарьинском каналах и еще более отдаленной стройке — соединении сибирских рек с Аральским морем, но больше всего о том насущном и близком, чему он сам положил начало — окраске ледников в черный цвет.

Почти ежедневно к нему поступали рапорты о ходе работ. Краску для льда искали в Химико-технологическом институте. Из всех красок черные — самые дешевые. Как правило, их получают из сажи — печной, ламповой, газовой, ацетиленовой. Но, как часто бывает в технике, трудности

возникли из-за масштаба. Если нужно вырыть яму в саду, ты берешь лопату — и яма готова через час, но рытье котлована для фундамента плотины (то есть такой же ямы) — это сложная техническая задача, требующая расчетов и проектирования. Горсть сажи для опыта можно было наскрести в собственном дымоходе, но едва ли можно было наскрести сажи хотя бы на один ледник из всех печей Средней Азии. Когда понадобилось заготовить 50 тысяч тонн сажи, истратив на это 1 миллион кубометров древесины, инженеры стали в тупик. Вопрос о сырье едва не сорвал все дело — пришлось резко сокращать планы. Министр с трудом добился разрешения на постройку завода черной пыли из молотого каменного угля в Кизыл-Кия. Завод уже заложили, но вдруг оказалось, что он не нужен. Нурмухамедов, простой землекоп на стройке, внес предложение вместо молотого угля взять отходы производства обогатительной фабрики. Когда на этой фабрике обрабатывали руду, оставались ненужные отходы в виде черного порошка. За несколько лет работы позади корпусов выросли громадные черные холмы. Химики проверили отходы — они были несколько светлее сажи, но для ледников годились.

Пока химики искали краску, инженеры конструировали «кисточку». Но этот вопрос не вызвал затруднений. «Маляры» должны были летать на самолетах и обрызгивать лед сверху. И можно было применить для этого обычную самолетную установку для борьбы с малярийными личинками или садовыми вредителями, слегка видоизменив ее.

Где красить? В верховья Зеравшана была направлена специальная экспедиция для уточнения устаревших карт и определения снеговой линии (ниже снеговой линии снег стаивает за лето, и незачем помогать ему черной краской).

Неожиданную оппозицию идея окраски льда встретила в ученых кругах. Глава среднеазиатских климатологов профессор Гусев, мировой авторитет по ледниковедению, выступил в печати со статьей, доказывая, что уничтожение вечных снегов ухудшит климат Средней Азии. Профессор Богоявленский, все еще скептически относившийся к окраске льда, поддержал Гусева; Батурин — его собственный помощник — выступил против. Он говорил, что почти вся вода, идущая на орошение, впоследствии испаряется, и водяные пары возвращаются назад в горы. В Академии развернулась жаркая дискуссия о том, что было бы, если бы в Средней Азии совсем не было ледников. Пришел даже запрос из Москвы, и Рудаков сам написал лаконичное письмо:

«Мы взяли для опыта один процент ледников. Они растают лет за сорок, не раньше. Опыт покажет…»

А сколько хлопот было с санитарной инспекцией, утверждавшей, что черная краска отравит питьевую воду. Тот же Батурин специально пил две недели мутную воду под наблюдением врачей. Краска оказалась безвредной, но министр дал специальное указание построить в каждой деревне отстойники и фильтры.

А новые оросительные каналы! А постройка домов для колхозников! Вербовка переселенцев! А школы, дороги, больницы… Освоить 40 тысяч гектаров не шутка — для этого нужно 40 тысяч человек.

Однажды (уже

летом) на прием к министру пришел необычный посетитель. Это был рослый парень, широколицый и курносый, из-под форменной фуражки его падал на лоб залихватский клок русых кудрей. На пороге гость козырнул и отрапортовал:

— Сорокин. Командир эскадрильи сельхозавиации.

И сразу он наполнил унылую комнату скрипом сапог, сиянием пуговиц, раскатами молодого голоса.

— Ш-ш, — зашипела на него Раиса Романовна, убиравшая с тумбочки ненавистную Митрофану Ильичу манную кашу, — тише, он себя плохо чувствует.

Смутившись, летчик на цыпочках проследовал к стулу, но сапоги его заскрипели еще сильнее.

— Митя, ты не задерживай товарища, тебе отдохнуть нужно. И вы, товарищ, покороче! — сказала жена и выплыла из комнаты, такая полная и цветущая.

Рудаков неодобрительно посмотрел на нее. Они не очень хорошо прожили жизнь. Жена была гораздо моложе его и никогда не интересовалась его делами, а он не мог простить ей этого. «Теперь она ухаживает за мной с увлечением, как будто чувствует свою значительность, и тешится ролью сиделки, белым халатом, косынкой», — думал он.

Но тут Митрофан Ильич упрекнул себя за несправедливость: «Брюзжишь, старик; жена у тебя чудесная, а если не интересуется твоими делами, сам виноват — не умеешь рассказать».

Летчик встал. Ему казалось неприличным сидя разговаривать с начальством.

— Разрешите доложить, товарищ министр. Завтра в 5.00 сводная эскадрилья под моим командованием вылетает на Зеравшанский ледник. Цель полета: провести окраску в квадратах…

Глаза Рудакова заблестели.

— А ну рассказывайте, рассказывайте!

Летчик вытащил планшетку. Горячась, видимо сам увлеченный небывалой задачей, он говорил все громче, так громко, что ложечка звенела в стакане, и тут же спохватившись, краснел и шепотом переводил свою мысль на официальный язык.

«Хороший парень! — думал Митрофан Ильич, глядя на него. — Молодой, горячий, честный. И краснеть еще не разучился. Я тоже таким был. Нет, пожалуй, не был…»

Память нарисовала молодого Рудакова — долговязого, худого, с острыми скулами и большими ладонями, несгибающимися от мозолей.

«Нет, наша молодость труднее была, — подумал он, — для них старались. А что ему? Летает, песни поет, вихор отрастил, девушек смущает. Был бы я сейчас молодым, тоже пошел бы в летчики. Интересно, хочется ли ему быть министром? Вероятно, нет. А Исламбекову хочется. Так пускай бы он и лежал в моей постели, а я полетел бы на ледник».

И он сказал неожиданно:

— Товарищ Сорокин, в вашей эскадрильи есть вертолеты связи?

— А как же! — воскликнул Сорокин и тут же поправился. — Так точно, есть.

— Так слушайте. Прикажите пилоту связи сегодня в три часа ночи посадить вертолет в моем саду.

На открытом лице летчика можно было прочесть недоумение.

— Но ведь вы нездоровы. Без разрешения врача…

— Я имею право приказывать, — напомнил министр и, немного подумав, добавил: — Вы хорошо помните Фауста?

И замялся. Он хотел сослаться на пример старика Фауста, который поставил творчество выше жизни, но как-то неловко было говорить о сокровенных чувствах перед этим юнцом. Поймет ли он, что величайшее счастье для человека — увидеть результаты своего труда, что довести дело до конца важнее, чем прожить лишнюю неделю.