На суше и на море (сборник)

Купер Джеймс Фенимор

— Бедное дитя! Ну, что же потом?

— Меня отослали в Дом Милосердия: у каменотесов сердце жестокое. По всей вероятности, и отец мой принадлежал к этой профессии, судя по его поступку со мной. Меня сначала занесли в реестр под № 19, а через неделю дали имя Моисея Мрамора.

— Какой странный выбор сделали ваши крестные!

— Как же иначе было назвать меня? Имя Моисей взято из Священной Истории, его так же, как и меня, нашли в корзине.

— Вы долго оставались в этом доме? А когда же вы начали морскую карьеру?

— Мне было восемь

лет, когда я распрощался со своим приютом. В то время наша земля была во власти англичан, хотя знающие люди говорили, что, собственно говоря, англичане никогда не владели нами, но что мы только обязались признавать английского короля, как своего собственного. Но, как бы там ни было, я родился английским подданным; теперь мне ровно сорок лет, а потому вы поймете, что я начал плавать задолго до революции.

— Прекрасно. Но в таком случае вы принимали участие в этой войне с той или другой стороны?

— Говорите с обеих сторон, и вы не ошибетесь. В 1775 году я служил матросом на корабле «Ромени», потом на «Коннектикуте».

— Как? Разве у англичан имелось военное судно «Коннектикут»?

— Да, что-то в этом роде.

— Вы верно путаете название. Не «Карнатик» ли это был?

— Ну его к черту, может быть, вы и правы, Милс! Во всяком случае, я был очень рад бросить это судно и перейти на сторону американцев, хотя мне за это чуть было не снесли голову, уверяя, что я был англичанин. «Докажите мне, — сказал я им, — где именно я родился, а тогда делайте со мной все что угодно». Я сам был готов повеситься, чтобы узнать, откуда я.

— Вы — американец, Мрамор, это вне всякого сомнения, — отвечал я.

— Пожалуй, что оно и так. Но что бы там ни было, после войны, отбыв тюремное заключение, я стал служить в качестве флотского офицера на торговых судах.

— И все это время вы, мой друг, оставались один, без родных?

— Совсем одинешенек. Сколько раз, расхаживая по улицам Нью-Йорка, я говорил сам себе: «Вся эта толпа — для меня чужие люди, между ними всеми нет ни одного человека, в жилах которого текла бы хоть капля моей крови!» Последние слова он произнес с горечью. Мне обидно было за него. Еще раз приходилось убедиться, сколь обманчива бывает наружность, как много глубокого чувства может скрыться под видимым равнодушием! Какая вопиющая несправедливость случается на этом свете!

— Но, в сущности, мы асе составляем одну семью, мой друг, только ведь обстоятельства разделяют нас.

— О какой семье для меня может быть речь? Моя семья — это я один.

— Однако признайтесь, вы сами отчасти виноваты. Отчего вы не женитесь?

— Потому что мои родители не подали мне такого примера, — резко ответил он. Затем, хлопнув меня слегка по плечу, он сказал мне, переменив тон: — Однако, Милс, майор с дочерью ждут нас завтракать, пойдемте-ка. А что касается супружества, то вот для вас будущая жена, мой милый мальчик.

— Вы в этом так уверены, Мрамор? Но, может быть, майор против брака своей дочери с «янки».

— Да,

с таким «янки», как я, но вы — дело другое. Сколько поколений вы насчитываете в Клаубонни?

— Четыре, от отца к сыну.

— Отлично! Вы знаете испанскую поговорку: «Довольно трех поколений, чтобы образовать дворянина», а у вас еще и излишек.

— Но каково бы ни было мнение ее отца о четвертом поколении, сама мисс Мертон может не разделять его.

— В таком случае вы сами были бы виноваты. Как?! «Они здесь, среди океана, в ваших руках, да вы можете сказать ей все, что вам придет в голову. Да если вы не добьетесь, чего вам хочется, то вы — не Милс Веллингфорд, которого я знаю.

Я не ответил ему на это ни да, ни нет, тем более, что мы были уже совсем близко от палатки.

Как и следовало ожидать, нам оказали самый радушный прием.

— Мы с Эмилией считаем себя давнишними обитателями этого острова, — сказал майор, с удовольствием оглядываясь вокруг себя (стол был накрыт на свежем воздухе, под тенью благоухающих деревьев), и я с наслаждением провел бы здесь остаток дней, если бы меня не останавливала дочь моя, для которой жизнь со стариком отцом, при ее молодости, может показаться слишком однообразной.

— За чем же стало дело, майор? — заговорил Мрамор. — Любой из наших офицеров с радостью согласится составить компанию вашей дочери; во-первых, Талькотт, это прелестный малый и прекрасно воспитанный; во-вторых, капитан Веллингфорд; за последнего уж я вам отвечаю; он бросит свое Клаубонни со всеми принадлежащими ему землями, чтобы сделаться владельцем этого острова в таком очаровательном обществе.

— Конечно, конечно, молодые люди любят все романтическое. Но, знаете, господа, я говорю серьезно, мне очень улыбается перспектива поселиться здесь.

— Я очень рада, дорогой папа, что ваше желание еще не настолько сильно, чтобы вы решились исполнить его на деле.

— Да вот только ты и задерживаешь меня: что я буду здесь делать с молодой томящейся девицей, вздыхающей по балам и театрам?

— Да вы сами, майор, помрете здесь с тоски без товарищей, без книг, б. ез занятий.

— Я найду себе дело, Милс; во-первых, буду размышлять о прошедшем, затем библиотека Эмилии заменит всякое общество. А занятий у меня найдется масса. Подумайте, сколько тут надо всего устраивать. А как приятно наслаждаться потом результатом своих собственных трудов! О! Да я буду чувствовать себя принцем, и притом еще владетельным принцем.

— Да, майор, но я уверен, что вам надоест подобное владение и вы сами от него отречетесь.

— Все может быть, Милс, но эта идея для меня очень заманчива. У меня никогда не было своего клочка земли.

— У меня тоже! — с жаром перебил Мрамор.

— Здесь же, как видите, земли сколько угодно. Как вы думаете, господа, сколько тут акров, не считая скал и песчаников, не годных для возделывания!

— Сто тысяч! — вскричал Мрамор с таким азартом, что мы все так и покатились со смеху.