На суше и на море
Шрифт:
— Отца. У него теперь по горло дел. К счастью, ее дома в хорошем состоянии; деньги помещены под верное обеспечение или в акциях. Все вместе взятое приносит семь тысяч долларов чистого дохода.
— И все это принадлежит Люси! — вскричал я в невыразимой скорби, чувствуя, что я безвозвратно теряю ее.
— Пока, конечно, хотя, видите ли, я считаю ее собственницей только одной половины. Ведь женщины считают всех молодых людей мотами. Конечно, они рассуждали между собой Так: «Руперт добрый мальчик, но он еще молод и живо растранжирит все деньги. А потому,
— Люси известны намерения ее благодетельницы? И есть ли у вас доказательства?
— Доказательства! Да я готов принести присягу, что оно так. Разве это не благоразумно! Разве я не имею право ждать этого? А потом, слушайте. Между нами: у меня сейчас две тысячи долгу; а она не оставляет мне ни одного доллара, чтобы расквитаться с законными кредиторами. Женщина, такая набожная, не могла поступить таким образом, не будь у нее дальнейших видов. И раз она назначила Люси хранительницей капитала — дело объясняется просто.
— Но Люси, что она говорит?
— Вы знаете ее, фраз она не любит и пока молчит, хотя по всему видны ее намерения. Начала она с того, что поручила отцу заплатить за меня долги, затем она назначила мне ежегодную пенсию в тысячу пятьсот долларов. Вы видите, Милс, я ничего не скрыл от вас, но поймите, что у меня нет ни малейшего желания кричать об этом во всеуслышание. Хорош бы я был, если бы все узнали, что один из блестящих молодых людей Нью-Йорка зависит от своей сестры, которая моложе его на три года! Да на меня все стали бы указывать пальцем! А ввиду этого я сказал правду только самым близким. Все думают, что наследник — я, а у Люси — ничего нет. Прекрасное средство отодвинуть на задний план всех искателей приданого.
— А что говорит об этом некий Эндрю Дреуэтт? Когда я уезжал, он был — сама преданность, и я никак не думал, что найду здесь мисс Гардинг.
— По правде сказать, Милс, мне самому казалось, что они поженятся. Но вот умирает миссис Брадфорт, затем наступает траур. Но я доволен поведением Эндрю: он знает, что я друг ему. У него хороший тон, он прекрасно поставил себя в свете, имеет порядочное состояние; и я повторяю Люси время от времени, что лучшей партии ей нечего и желать.
— Как же ваша сестра относится к этим внушениям?
— О, презабавно, как все девицы. Она краснеет, иногда сердится, потом начинает смеяться, дуться и говорит: «Какая экстравагантность! Замолчишь ли ты, Руперт, ты с ума сошел». Однако прощайте, мне пора в театр: сегодня играет Купер, он теперь в моде.
— Руперт, еще одно слово. Вы ничего не сказали, здесь ли Мертоны?
— Мертоны? Конечно, здесь. Полковник нашел себе место, и климат здешний по нем. Кроме того, у него отыскались родственники в Бостоне и, кажется, он ждет оттуда какого-то наследства. Мертоны! Да что стал бы делать без них Нью-Йорк?
— Значит,
— Вы думаете? Но его еще чаще называют генералом. Вы должно быть ошибались, думая, что он майор, здесь его иначе не зовут, как полковник или генерал.
— Тем лучше для него. Прощайте, Руперт, я не выдам вас и…
— И что?
— Кланяйтесь от меня Люси. Скажите, что я желаю ей всевозможного счастья в ее новом положении и что я постараюсь повидать ее перед отъездом.
— Разве вы не придете в театр? Купер стоит, чтобы посмотреть его. Отелло — его коронная роль.
— Навряд ли приду. Не забудьте же поклон сестре, прощайте.
Когда мы расстались, я долго не мог прийти в себя от всего услышанного. Я решил завтра же отправиться в Клаубонни; здоровье сестры не на шутку тревожило меня. Я машинально пошел по набережной, навестил «Аврору» и обменялся несколькими словами с Мрамором, потом возвратился на берег. Повинуясь какому-то тайному внушению, я прошел парком и очутился у двери театра. В надежде увидеть Люси, я взял билет в амфитеатр, но ошибся в расчете, не зная расположения мест: партер был бы удобнее для наблюдений.
Зал был переполнен. Купер сводил всех с ума. Оглядев публику, я заметил Руперта по его курчавым волосам; он сидел рядом с Эмилией; потом майор — и около него молодая дама, должно быть, Люси. Меня охватила нервная дрожь, лишь только я узнал ее. Сначала мне видна была только верхняя часть ее лица, но как только она обернулась в сторону майора со своей очаровательной, открытой улыбкой, сомнения мои исчезли, это была она.
В ложе оставалось два незанятых места. Вскоре дверь открылась; все встали, и в ложу вошел Эндрю Дреуэтт под руку с пожилой дамой, наверное с матерью. Он устроился так, что поместился около Люси, а майор занялся старушкой! Все это было в порядке вещей, но я невыносимо страдал.
Из пьесы я ровно ничего не слышал; все мои мысли сосредоточивались на Люси. Но чем больше я думал, тем больше чувствовал, что мои шансы совсем упали, и я поднялся, чтобы выйти из театра.
Однако как же уйти, не увидав даже хорошенько лица Люси?
Я нашел местечко, где, оставаясь сам незамеченным, мог разом разглядеть лица шести особ, занимавших переднюю ложу. Майор и миссис Дреуэтт мало интересовали меня.
Эмилия дышала здоровьем и счастьем; я видел, что она в восторге от ухаживаний Руперта, который так и увивался около нее, но для меня это было безразлично.
Но Люси, о которой я даже не упоминаю, честная, доверчивая, обожаемая моя Люси! Она была прекраснее, чем когда-либо. Сколько кротости в ее улыбке, какое выражение во взгляде, сколько грации в каждом ее движении и как ей к лицу полутраур! И подумать, что она потеряна для меня, что мы теперь чужие друг для друга! При этой мысли я зашатался; сильный, здоровый моряк, закаленный в работе, сделался слабее малого дитя, крупные слезы потекли по щекам моим, мне трудно было скрыть свое малодушие от окружающих.