На своей земле. Молодая проза Оренбуржья

Иванов Алексей Викторович

— Клюет, клюет! — страстным шепотом заторопил Толик. Коля дернул удилище — на солнце сверкнул оголенный крючок.

— Ты сиди, я сам знаю.

— Съел приманку! — удивился Толик. — Кто, карп?

— Нет, наверно, карась.

— А я карпов еще не видал. Поймать бы, — он снова вытер пот с лица.

Приезжие рыбаки сидели неподвижно. Неожиданно один из них привстал и, не разгибаясь, смешно заприседал, наклоняясь к воде. К нему подбежал второй. Они заговорили быстро, возбужденно. Первый потянул удочку, леска натянулась струной,

потом словно оборвалась, потому что удилище взлетело вверх, и следом что-то мгновенно блеснуло и упало далеко за спинами рыбаков.

Коля и Толик тотчас подбежали к тому месту и увидели на траве здоровенную рыбину. Красивая в своей золотистой чешуе, с влажным запахом дойного шла, она лежала на траве и, не смиряясь с гибелью, редко, но сильно ударяла хвостом о землю. Ее словно раздражали яркий свет и воздух, и она с каждым прыжком стремилась ближе к воде.

— Вот он, карп, — проговорил Коля, наклоняясь, — зеркальный...

— Ишь какой! — сказал Толик и хотел поймать рыбу.

В это время к ним подошел парень в большой серой кепке, надвинутой на глаза.

— Вам чего надо?! А ну, марш отсюда! — приказал он.

— Ох, ты! Не твой пруд, и не кричи! — возразил Толик, а сам попятился, спрятался за Колину спину.

— А чей же?

— Наш.

— Смотри-ка, частник, — улыбнулся парень.

Мальчики снова вернулись на свои места. Один раз Колин поплавок дернулся, потом его повело, Коля подсек и вытащил небольшого карася.

Парень в кепке подошел к ним и тихо спросил:

— Ну, как?

— Неважно, — ответил Коля и вздохнул.

— Возле берега карп не берет.

— Знаю. Лески длинной нет.

Парень помолчал, потом спросил:

— Значит, ваш пруд?

— А чей же? — небрежно ответил Коля.

— И карпы ваши?

— И карпы.

— Это как понимать?

— А так. Их Евгений Васильевич, наш председатель, мальками сюда пустил. Потом мы им подкорм возили.

— Смотри-ка, молодец ваш председатель.

— Он хотел и в Ведяном пруду развести, да не успел. А теперь его снимут, — сказал Толик.

— Тебя что ли спрашивают? — оборвал его брат.

— За что же? — поинтересовался парень.

— Кто знает, — нехотя сказал Коля. — В районе винят — кукуруза не взошла. А Евгений Васильевич тут при чем? В посевную его вызвали на совещание на два дня, а трактористы напились и разъехались, кто к брату, кто к свату... Неделю их собирали. Машины простояли, время ушло. Вот они и виноваты. Я бы их... — Коля тряхнул светлой головой, и парень увидел в его глазах сгустившийся от прищура сердитый синий блеск.

— Или другое. Купили весной «газик». Вот шофер и вздумал в другое село к невесте съездить. Уехал ночью, тайком, и нету. На другие сутки нашли за тридцать километров. Мотор поломал. Теперь стоит автомобиль. Новенький, месяц только проходил. А Евгений Васильевич трясется на лошади. Не оторвешь же от работы грузовик.

Парень слушал уже

серьезно, а Коля увлекся и, повернувшись к нему лицом, продолжал:

— Не то какому-нибудь лентяю — он век в колхозе путем не работал — даст машину мясо в город отвезти. Других — досада берет: им некогда разъезжаться, они работают. А он никого не хотел обидеть. Недавно нового парторга прислали. Тот и начал докапываться — как да почему.

— Кому же понравится: одни вкалывают — другие налегке живут.

— А ему легко? День и ночь на ногах, все о колхозе да о людях заботится. Он ведь из города приехал, по своей воле. Говорят, работал и учился на агронома. Жену свою, Таисию Михайловну, сюда привез. Она учительница у нас. Только не повезло ей: по осени мальчишка один в затоне под лед провалился. Она вытащила. Шла как раз мимо. Ну и простудилась, часто болеет теперь.

— Да, невеселая жизнь сложилась у земляка, — заключил парень. — Ему бы сразу виноватых наказать — построже с ними.

— Надо, но он такой — все больше словами уговаривает.

— А откуда ты обо всем знаешь? Вроде рановато еще, — спохватился приезжий.

— Глаза есть, вижу. Уши — тоже. Слышу, что люди говорят.

— Понятно, — парень поднялся и добавил: — Ну, удачи вам, а леску в другой раз привезу.

— Не надо, я тряпок набрал, выменяю, — сказал Коля и отвернулся.

 

Небольшой дневной ветер незаметно стих. Солнце тяжело повисло за прудом над самым краем земли. На той стороне пастух Ефим пригнал стадо, а вскоре туда же приехали на машине девчата-доярки. Они сняли платья и с визгом одна за другой стали прыгать с берега. Вода у берега вспенилась, а подальше плавные, подкрашенные закатом волны разошлись медленными кругами. Самая бойкая из доярок, Нюрка Пичихина, пронзительно вскрикивала, будто ее под водой кто-то хватал за ногу, и тут же рассыпалась звонким беззаботным смехом.

— Тише ты, Пичиха, рыбу распугаешь! — крикнул ей Толик.

— Ох, не могу, гляньте на этого рыбака! — сквозь смех отвечала Нюрка.

Затем девчата вышли из пруда. Одеваясь, они негромко разговаривали, а голоса их слышались совсем рядом.

Пригнали на водопой табун лошадей. Ночной конюх, не слезая с седла, поздоровался с Ефимом через пруд и как-то беззаботно сообщил:

— Слышь, Ефим, Евгения-то Васильевича с должности сняли! Парторга определили на его место.

— Вот как! Эк, тебе...

Горестное удивление Ефима эхом отозвалось над гладью пруда, словно и вечерний воздух близко воспринял и повторил слова пастуха.

— Ну, там была борьба. Стенка на стенку встали.

— Кто ж на кого?

— Ну как же? Те, кому сладко жилось за прежним-то, со слюной на губах — защищать его, другие — ни в какую — убрать и все! Остальной народ молчит, вроде как конфузно.

— Разве нет...

— Ну, шумели, шумели, пыль до потолка подняли... Правда, всех урезонил Илья Платонович.