На той стороне
Шрифт:
Для сопротивления уже не было никаких сил, ни желания. Тюремная камера ему бы показалась теперь слаще рая. Здесь в зарешеченном окне качалась ветка, и от этого её мерного качания становилось ещё горше и беспросветнее.
Рослый мужик, который вчера просил табачку, теперь сидел у этого оконца и что-то беспрестанно шептал.
Фронтовая контузия от разорвавшейся рядом мины полтора десятка лет назад так его тряхнула, что весь порядок мыслей вдруг рассыпался, как оборванный жемчуг бус, раскатился, и ему уже не собрать их в одну нитку.
– Шш-шш-шш… –
– Бог… Господин… Какой ты Господин? Я не твой! Я сын змея! Шшшшш… Я тебя на х… видел. Я змей! Шшшш! Не подходи!
Да, видно крепко ему был вбит в затылок гвоздь атеизма. На вчерашнего своего обидчика он даже и не смотрел. То ли в его худой голове не удерживалась память, то ли он не смел больше искушать нового, непонятного человека, поселившегося рядом на кровати.
– Какой ты Бог? Ты что, Карла Маркса или Цеткин, чтобы меня учить? Шшшш… – всё так же шипел несчастный «комкор» в своём богоборческом порыве.
Перестав ходить, он лёг животом на пол, выбросив длинный в белёсых проплешинах язык, как выбрасывают его на солнцепёке собаки.
Отец искоса посмотрел в его сторону, и мурашки побежали у него по спине: язык «комкора» подрагивал и змеился, а на губах пузырилась желтоватая пивная пена.
Отец понял, что капкан захлопнулся, прищемив самую сердцевину его существа. «Ну, спасибо тебе, партийный человек Мякишев! Хорошо служишь власти. Но я ведь на неё, на эту власть, не покушался. Бес попутал. Рьяный ты человек, Мякишев. Не раздувал бы горнило, и ковать бы было легче. Кто там, среди ночи, кроме тебя, слушает радио, когда своих забот полон рот? Ой-ой-ой! Что же мне теперь делать?»
В голове тупо стучало, и подташнивало, как после карусельной пьянки. Хана! Отсюда не выбраться! Доказывать, что он вполне нормальный человек, бесполезно! Кто будет слушать? Та мышка-норушка, которая вчера приказала вкатить ему инсулин? Так у неё, наверное, есть указание органов: лечить клином, чтобы впредь неповадно было вражеские голоса подслушивать, завидовать забугорной жизни. Советский человек – самый счастливый человек в мире, и баста! Он счастлив даже тем, что ни ухом, ни духом не ведает, как живут его братья по классу, которые ещё не осознали своего бедственного положения и не скинули в мусорную яму истории захребетников и кровососов от капитала.
Коротко лязгнул запор, дверь открылась, и весёлый бодрый женский голос позвал больных в столовую.
После инсулинового шока сухость во рту стояла такая, что было больно шевелить языком, словно он всю ночь лизал им гипсовую штукатурку. Голод совсем не ощущался, но жажда заставила его подняться с постели, и он потянулся вместе с остальными по коридору туда, где в парной сырости знакомо пахло кислыми щами.
Оказывается, в этой жуткой клоаке была ещё и столовая.
Больные шли молча, сосредоточенно сопя, каждый со своей
Как говорится, война войной, а обед обедом.
С детства небрезгливый человек, привыкший сидеть за многолюдным столом, отец теперь тихонько озирался на больных, которые поглощали пищу жадно, споро подсовывая руками хлеб, иные не обращая внимания на алюминиевые ложки, черпали из миски прямо руками, можно было подумать, что их полгода морили голодом.
«Вы будете есть кал свой», – говорил Господь иудеям, когда те возроптали на скудность питания, путаясь за бегущим облаком в Синайских песках…
Так о чём роптать? Отец сидел за одним столом со своими, если можно так выразиться, приятелями.
Тот, которого отец мысленно называл «комкор» и «комиссар», сначала спил всю жидкость через край миски, и только потом, держа ложку в кулаке, захватывал гущину и подталкивал её в узкую щель рта, помогая при этом другой рукой, запуская костистые пальцы почти в самое горло. На отца он теперь смотрел опасливо, всякий раз вздрагивая, когда тот опускал ложку, чтобы зачерпнуть в очередной раз месиво из разваренной капусты с кусочками картофеля.
«Солдат» и «математик» ели молча, не обращая ни на кого внимания – каждый сосредоточился на своей миске.
Столовая была большая, многочисленный народец, весьма свободный от условностей цивилизации: кто-то прямо здесь, за столом, испускал газы, освобождая место для новой порции пищи, не обращая внимания на соседей, да и те, по-видимому, были не очень обеспокоены физиологичностью процесса.
Действительно, что естественно, то не безобразно – эта формула имела здесь прямой смысл и место.
Как ни странно, еда успокаивала, тормозила всякую активность, вызывая сонливое состояние.
В пищу, наверное, добавляли транквилизаторы, которые глушили агрессию и волю.
Отец, было, попытался обратиться к одному из санитаров с просьбой, чтобы его перевели в другую, более спокойную команду, но, вяло махнув рукой, пошёл к себе, на уготовленное ему судьбой место.
Он заснул сразу же, даже не думая о том, что вдруг в какой-нибудь голове его новых товарищей угнездится мысль перегрызть горло сотоварищу по несчастью.
6
На всё воля Божья!
Человек может привыкнуть ко всему, только привыкнуть к тому, что ты – сумасшедший, невозможно, хотя всякий съехавший набекрень разум считает своё состояние нормальным. Попробуй, убеди шизофреника, что он шизоидная личность. Скорее, он в тебе усмотрит эти качества, и будет горячо убеждать тебя в своей правде, хотя нелогичность его слов и поведения очевидна.
В сумасшедшем доме доказывать, что ты – нормальный человек бесполезно!
– У нас все нормальные, одна я маниакально-депрессивная личность, чокнутая, – сказала как-то на обходе Агния Моисеевна, усмехнувшись, демонстративно смахнула щелчком невидимого чертёнка со своего левого плеча.