На троне в Блабоне
Шрифт:
Утром следующего дня после доброго, сытного завтрака мы примерили палаческие капюшоны. Исчезли знакомые лица и Эпикуров клюв, а в прорезях блестели страшные глаза. В капюшонах мы выглядели зловеще, и неудивительно, когда бы честные жители Блабоны покорно расступились перед нами: один жест — и тесно сбитая толпа на улицах, прилегающих к площади казней, отпрянет, открывая свободный путь.
— У вас так у всех капюшоны, только у меня нету, — плакался Мышик. — А ведь хватило
Мы долго убеждали Мышика: ведь для его же пользы, никто не поверит в палача ростом с мизинец, всех нас может выдать…
План действия придумали самый простой. Как только подъедет повозка с приговоренным, мы «лезем на повозку, как настоящие вешалы. Молчим, будто воды в рот набрали, не дай бог, бедный Мышебрат узнает нас до времени, не выдержит и радостным жестом испортит все дело. Потом, если настоящих палачей будет немного, сталкиваем возницу, гоним во весь опор боковыми улицами до ворот и — за город. Если же, наоборот, окажется слишком много посторонних, учиняем свалку у виселицы, Мышебрат успеет метнуться в толпу. Мы с Виолинкой взяли кухонные ножи — конечно, без ведома королевы, — самые лучшие, для чистки картошки. Я утром наточил их о каменную ступеньку — будет чем разрезать путы.
Кот быстро окажется на крыше близлежащего дома, и бульдоги внизу могут бесчинствовать себе сколько угодно.
Мы остановились на углу площади Будьтездорового Чихания. Высокая виселица на фоне желтых каменных домов о двух окнах пугала ломаной тенью. Устроители позаботились о том, чтобы смерть можно было увидеть отовсюду. Петля качалась, подобно маятнику, зеваки алчно поглядывали на нее: „Раздобыть бы обрывок веревки… Ясное дело, когда повешенного снимут!“
Ждать пришлось недолго. Толпа заволновалась, зашумела, раздались крики: „Едут!“ Цокот копыт по мостовой и стук колес до меня пока не доносились. Началась давка — толпа напирала к виселице.
— Эй, вешалы, не болтайтесь! За работу принимайтесь! — скандировали на площади.
— Темницы маловато! Повесить Мышебрата!
Везли Мышебрата. Кот гордо поднял голову, зеленые глаза, ясные, не затуманенные слезой по пропащей жизни, быстро пробежали по толпе, по множеству зрителей в открытых окнах домов, и кот устремил взгляд в бескрайние небесные просторы, звеневшие щебетом улетающих ласточек. Возможно, в толпе он высматривал нас, чтобы кивнуть на прощание и заверить: не выдал никого. Любовь, настоящая любовь, требует жертв. Он погибнет, но поднимутся мстители и продолжат дело обновления.
Рядом с возницей сидели бульдоги в обшитых позументом мундирах, алебарды высекали искры из солнечных лучей, искры по очереди вспыхивали в стеклах домов, мимо которых следовала повозка.
„Бедный мужественный Мышебрат! — От жалости у меня сжалось сердце. — Ты не догадываешься, сколь близка подмога, а я ни словом не могу подбодрить тебя! Тележка твоя катится, и ты один, как это всегда бывает, — один должен идти навстречу смерти“.
За связанным Мышебратом стоял толстый палач в красном капюшоне. Мы подняли руки, повозка остановилась.
Влезали по очереди, я опасался, как бы шпики не обратили внимание на Эпикура — он
— Приветствую вас, братья! Исполним справедливый приговор! — заговорил толстяк; голос показался удивительно знакомым, я даже вздрогнул.
Мы кивнули, молча признавая его старшинство. Значит, вот кто заменит СУДЬБУ, начнет считалку и назначит палача. А едет с приговоренным, дабы проследить за точным исполнением экзекуции. Я подтолкнул локтем сержанта и подал ему моток шнура. К счастью, тот понял на лету. А толстяк одобрительно кивнул, хотят, мол, поживиться на предрассудках, продать зевакам подложную петлю.
Въехали в толпу на площади. Покачивались головы, блестели на солнце лысины, мелькали ленты на чепцах у толстых мещанок. Лица перекошены гримасой ненависти — пустили слух, пойман, дескать, заговорщик из далекого государства, прилетел поджечь Блабону, к тому же шпион — пытался подкупить караул у городских ворот, ночью хотел открыть врагам. Находились и такие, что клялись: у кота обнаружен яд, собирался насыпать в печные трубы; когда в домах все уснут мертвым сном, он без помех выпотрошит все сундуки и шкафы. И чем нелепее, глупее были слухи, тем внимательнее слушали, толпа разгоралась яростью, ревела — точь-в-точь жаждущее крови чудовище требовало все новых и новых жертв.
— Выбрать ката!
— На крюк Мышебрата!
— Зажился долго, повесить, и только!
Рокот бился в стены, казалось, дома и небо дрожат. Нет, через эту враждебную толпу и мышь не проскользнет, не то что кот! Пока доберется по парапетам до крыши, сто рук стянут его за хвост вниз, потащат к виселице и отдадут в руки палача.
Ледяным дыханием меня окатил ужас. Виолинка, притулившаяся ко мне сбоку, шепнула:
— Устроить панику…
Легко сказать, но как отвлечь внимание тысяч глаз от приговоренного? Я пришел в полное отчаяние. Последние минуты. Ну что ж, придется начать борьбу, погибай, но выручай товарища.
Алебардщики первые соскочили с повозки. Стуча по брусчатке окованными железом древками, они норовили попасть по ногам. Зеваки орали от боли и шарахались назад. Вокруг эшафота быстро раздался широкий круг. Настала наша очередь. Мы влезли на эшафот, окружили приговоренного. Низко опущенная петля касалась котовой головы, и он с отвращением прижимал уши.
Толстяк, незнакомец, укрывшийся под капюшоном, поднял обе руки в красных перчатках, и толпа замолкла. Воцарилась такая тишина, что у меня зазвенело в ушах. Еще раз решалась судьба Мышебрата — приговор подтверждает толпа на площади.
— Решайте, что делать с обвиняемым? Судьи вынесли приговор — повесить!
— Болташку! БОЛТАШКУ! БОЛТАШКУ! — Трижды повторенный рев с каждым разом звучал все неотвратимее. У кота задрожали лапы, да и нам всем стало жутко. Стоило сорвать с нас капюшоны, и мы разделили бы участь Мышебрата.
Самозваный мастер экзекуции надавил коту рукой на загривок, заставил его встать на колени. Мы тесно окружили кота, заслонили его от жадных взглядов любителей смерти. Началась последняя считалка.