На троне великого деда
Шрифт:
С этими словами графиня поставила на стол свой нетронутый бокал.
— Но как он смеет приказывать мне? — продолжал негодовать великий князь. — Если он даже тысячу раз прав, то всё же он не смеет противоречить мне, сопротивляться моей воле. Кто не исполняет моей воли — воли монарха, — того я разобью так же, как этот стакан.
Пётр Фёдорович вырвал бокал из рук майора Гудовича и бросил его на пол. Послышался звук разбитого стекла, и вино разлилось по паркету.
Как бы облегчив своё сердце этим поступком, великий князь глубоко перевёл дыхание и несколько минут стоял молча и потупившись.
В коридоре послышались быстрые
— Панин желает видеть вас, ваше императорское высочество! — доложил он.
— Ага, являются! — воскликнул Пётр Фёдорович с довольной улыбкой (от его недавнего гнева не осталось и следа). — Я так и знал: стоит взойти солнцу — и всем им захочется погреться в его лучах. Ну, пусть войдёт!
Нарышкин ввёл Панина в салон и предусмотрительно запер за ним дверь.
Панин, в течение многих лет бывший в немилости у русского правительства, жил некоторое время в Швеции, откуда был выписан Елизаветой Петровной для воспитания маленького великого князя Павла Петровича. Когда он вернулся в Россию, ему было уже около сорока лет. Высокая, представительная фигура Панина вполне соответствовала его тонким, благородным чертам лица, которое поражало выражением горделивого сознания собственного достоинства и холодной учтивости. На придворном костюме Панина красовался орден Александра Невского. Несмотря на то, что императрица выказала теперь особенную милость Панину, назначив его воспитателем любимого внука, она не решалась ещё пожаловать Панину высший орден Андрея Первозванного, что очень оскорбляло тщеславного вельможу. На голове Панина был огромный парик, искусно причёсанный, с тремя спускающимися вниз косами, вызывавшими всеобщие насмешки и придававшими воспитателю маленького великого князя чрезвычайно своеобразный вид.
— Что скажете, Никита Иванович? — спросил Пётр Фёдорович. — Вероятно, вы пришли ко мне, чтобы просить оставить вас и впредь воспитателем моего сына? Если бы не то обстоятельство, что вы почитаете короля прусского и его величество, как мне известно, ценит вас, то я, конечно, послал бы вас к чёрту.
Панин с некоторым удивлением и холодным спокойствием смотрел на великого князя.
— До сих пор, ваше императорское высочество, — вежливо возразил он, — я обязан был давать отчёт лишь её императорскому величеству государыне императрице. Мне думается, что и теперь лишь от неё одной зависит, оставить или устранить меня от моей высокой должности.
— Да разве императрица не умерла? — испуганно воскликнул Пётр Фёдорович, и мертвенная бледность разлилась по его лицу.
Брокдорф поспешил снова спрятаться в угол.
— С её императорским величеством сделался лёгкий обморок, когда она сидела в ложе театра, — ответил Панин, — кажется, государыне теперь лучше, благодаря стараниям доктора Бургава.
Пётр Фёдорович задрожал и не мог произнести ни слова, графиня Воронцова должна была ухватиться за стол, чтобы не упасть. Один только Гудович сохранил полное присутствие духа, и насмешливая улыбка притаилась в уголках его рта.
— Конечно, — продолжал Панин, — судя по словам доктора и слабому организму её императорского величества, едва ли можно надеяться на полное выздоровление государыни; вот почему я и счёл своей обязанностью явиться к вам, доложить о том, что происходит во дворце и предложить к услугам вашего императорского высочества свой опыт и добрый совет.
— На что мне ваш совет, когда императрица ещё жива! —
— В такие минуты, как настоящая, — возразил Панин, — необходимо заранее подготовиться к грядущим событиям. Может быть, Господь особенно милостив к вашему императорскому высочеству, давая вам возможность собраться с силами, поразмыслить о том, что вас ожидает.
— Никита Иванович прав, — вмешалась в разговор графиня Воронцова. — Но вот что поражает меня, — прибавила она, боязливо оглядываясь, — как решаются говорить о смерти её императорского величества раньше, чем совершилось это печальное событие? Вдруг кто-нибудь может узнать об этом разговоре…
— Если я, как воспитатель вашего августейшего сына, — обратился Панин к великому князю, бесцеремонно перебивая речь Елизаветы Романовны, — решаюсь заговорить с вами об этом важном вопросе, то, конечно, у меня имеются весьма основательные причины. Само собой разумеется, что необходимо соблюдать самую строгую осторожность в этом деле. Вот почему я почтительнейше прошу вас, ваше императорское высочество, удалить из комнаты всех посторонние, не имеющих права участвовать в нашей деловой беседе.
Брокдорф, считающий для себя опасным слушать такие смелые речи, успел незаметно выскользнуть из комнаты, но графиня Воронцова не двинулась с места и вызывающе смотрела на Панина.
— Здесь нет никого из посторонних, — заметил Пётр Фёдорович, — своему адъютанту я вполне доверяю, хотя он сегодня и позволил себе дерзость; графиня Елизавета Романовна — мой лучший друг; а что касается этого господина, — прибавил он, — то рекомендую вам барона Бломштедта, голштинского дворянина, за верную преданность которого ручаюсь.
Панин холодно и высокомерно поклонился в сторону барона и возразил:
— Не сомневаюсь в преданности барона вашему императорскому высочеству, но тем не менее не нахожу возможным говорить в его присутствии о государственных делах России, несмотря даже на национальный русский костюм этого господина. То же самое я принуждён сказать и о графине Воронцовой. Я не признаю её права присутствовать здесь и слушать мой совет, который вы, ваше императорское высочество, может быть, пожелаете милостиво принять.
— Однако вы говорите очень странным тоном! — воскликнул великий князь. — Когда я буду императором, то могу назначить барона фельдмаршалом или министром, и он будет иметь столько же прав в России, сколько и вы. Что касается графини, то она — мой самый близкий, самый дорогой друг. Когда власть перейдёт в мои руки и я буду так же могуществен, как мой дед, Пётр Великий, я отправлю принцессу Ангальт-Цербстскую, навязанную мне в жёны, за границу, а сам женюсь на Елизавете Романовне и сделаю её императрицей. Будьте же осторожны в своих выражениях! А затем говорите то, что хотели сказать; как видите, присутствие графини Воронцовой не может нам мешать.
Возлюбленная великого князя положила свою руку на руку Петра Фёдоровича и высокомерно посмотрела на Панина. Барон Бломштедт смущённо потупил взор.
— Ваше императорское высочество! Вы, конечно, будете делать то, что подскажет вам ваша совесть и что вы в состоянии будете выполнить, — спокойно возразил воспитатель Павла Петровича. — А теперь позвольте мне удалиться, так как в присутствии графини Воронцовой я не скажу ни слова. Затем я очень советовал бы вам, ваше императорское высочество, задуматься, действительно ли вы в состоянии выполнить то, что сделал Пётр Великий?