На троне великого деда
Шрифт:
Прекрасная танцовщица съёжилась и отступила шаг назад, как бы боясь быть узнанной с улицы.
— Великая княгиня! — вскрикнула она. — Это — великая княгиня.
— Великая княгиня? Супруга моего герцога? — воскликнул Бломштедт, нагибаясь ещё больше вперёд, чтобы, приложив лицо к стеклу, поглядеть вслед удалявшимся саням.
Лицо Мариетты омрачилось.
— Великая княгиня, — прошептала она про себя, — и он с нею; она почти лежала в его объятиях, она пылала, казалось, восторгом и не сводила с него взора!.. Что это значит? — воскликнула она. — Как он попал к ней, как нашла она его? — Однако тут же её лицо прояснилось, и пока Бломштедт всё ещё продолжал смотреть в окно, она тихо молвила: — Народ приветствовал её; когда она
Взор Мариетты прояснился ещё больше, она протянула вперёд руку, как будто ей надлежало пред целым миром послушных подданных провозгласить их повелительницу.
Затем она испуганно оглянулась, не слышал ли лакей тихих слов и не видел ли её жеста. Но он, поставив на стол новую бутылку шампанского, уже вышел из комнаты, чтобы избавить разговаривающих от своего присутствия за десертом, как того требует хороший лакейский тон.
Мариетта, легко ступая на цыпочках, снова подошла к окну стала рядом с Бломштедтом и обняла его за плечи, прильнув к нему всем телом и шепча на ухо:
— Разве великая княгиня так красива, что вы забыли ради неё свою приятельницу?
Он отвернулся от окна, быстро огляделся, и с его уст чуть не сорвался радостный крик, когда он увидал, что лакей исчез из комнаты.
— Мы одни, — шепнула Мариетта с неописуемой улыбкой. — Мы беседовали с вами о тысяче посторонних вещей, а теперь можем поговорить о себе, подумать о себе, да себя же и…
Она не кончила, так как её губы коснулись губ молодого барона. Бломштедт обнял её стройное, трепещущее тело, поднял её, точно ребёнка, на руки, понёс к её стулу, затем опустился к её ногам и, не разнимая рук, заглянул снизу вверх в её глаза, весь пылая страстью, умилением и восторгом. Мариетта ответила ему взором, перевернувшим всё вверх дном в его голове.
— Это должно было случиться так, — тихо произнесла она, продолжая глядеть ему в глаза. — Я знала в первый же момент, как увидала тебя, что мы будем любить друг друга, дадим друг другу счастье. Твой герцог, — продолжала она, между тем как барон осыпал поцелуями её руки, — будет императором. Ты был первым, назвавшим его этим титулом. Ты — его друг, доверенное лицо, ты будешь властвовать вместе с ним; ты будешь великим человеком, перед которым все будут трепетать! Но при всём твоём блеске и могуществе усталость и заботы будут владеть твоим сердцем. Тогда ты будешь приходить ко мне, и нам будет так хорошо, так сладко вдвоём!
— Мариетта! — воскликнул барон. — Ты ведь знаешь, что весь мир должен повиноваться тебе и лежать распростёртым у твоих ног!
Она быстро вскочила на ноги и, схватив его за руки, притянула к себе.
— Вы говорите мне «ты»! А вы знаете, что, прежде чем позволить себе такую вольность, необходимо выпить на брудершафт? — воскликнула она, после чего, смеясь, наполнила два бокала искрящимся вином, продела свою руку через его руку, отклонилась назад и, положив головку на плечо молодого человека, осушила свой бокал до дна.
Барон выпил залпом свой бокал, швырнул его через голову на пол и затем прижал с дикой страстью Мариетту к груди.
— О, Мариетта, Мариетта! — воскликнул он. — Почему за минутой такого блаженства должна наступить разлука?!
— Разлука? — удивлённо повторила она. — Почему разлука? Какая разлука? Разве ты хочешь ограничить своё гостеприимство этим ужином, а потом прогонишь меня? Мне нет никакой нужды уходить теперь на холодную улицу, так как я тоже живу в гостинице Евреинова; у меня есть тут комната. Но теперь, когда я лежала у тебя на груди, уединение странно для меня точно так же, как и холод и снег; да мне недалеко отсюда до дома. Вон там должна находиться моя комната, — указала она на дверь. — Из той комнаты можно выйти в коридор, сделать пару шагов — и я у себя дома. Разве это — разлука? Пойдём, я покажу тебе сейчас, как легко попасть от тебя ко мне.
Лоб и щёки
XII
Ближайшие дни прошли для Бломштедта как во сне. Он со всем пылом юной жизни отдался волшебным чарам любви, которые прекрасная Мариетта щедро расточала пред ним. И чтобы не омрачать наслаждений настоящего, молодой барон подавлял в своей душе воспоминания о прошлом. Он выезжал вместе с Мариеттой, посещал с ней рождественскую ярмарку на льду Невы и, прижимая её к себе, мчался с ледяной горы в маленьких саночках, сгорая от счастья, если Мариетта прижималась к нему и во время этого бешеного полёта между небом и землёй принадлежала, казалось, ему одному. Он ходил с ней по церквам, в которых толпился народ для молитвы за больную императрицу. Когда он возвращался с морозного, чистого воздуха к себе домой, в удобную, роскошно обставленную комнату, танцовщица усаживалась у его ног, дразня и лаская его. Или они отдавали честь обеду или ужину, всегда тут же в комнате, так что барон, помимо наслаждений пламенной страсти, испытывал все прелести мирного, отрезанного от всего мира домашнего очага.
11
В греческой мифологии Гилас, любимец Геракла, отправившись за водой, был похищен нимфами источника, пленившимися красотой юноши.
Прекрасная танцовщица, не позволяла ему ни на минуту чувствовать утомление и обнаруживала при этом такую разносторонность дарований, что Бломштедт частенько глядел на неё с удивлением, сомневаясь подчас, остаётся ли одним и тем же существом эта удивительная, блещущая тысячью столь различных красок женщина. Подчас она умела воспламенить в нём такую страсть, что он воображал её себе искрящейся массой огня, обволакивающей всё его существо своим жарким дыханием, подчас она возбуждала его дух своими насмешливо-злобными, остроумными замечаниями; иногда она сидела смирно и совсем по-детски прислушивалась к его словам. Но вместе с тем Мариетта оставалась всегда весела и всем довольна; на её подвижном, отзывчивом на все впечатления воображении не отражалось теперь ничего; она жила, казалось, только для барона, думала, чувствовала и дышала для него, так что он подчас недоумевал, как мог он жить прежде без этого существа, ставшего теперь частью его самого. Ему казалось, что весь мир, если не будет с ним Мариетты, должна покрыть для него тёмная холодная ночь, и будто вне света, окружающего её, могут царить лишь холод и смерть, мрак и оцепенение.
В гостинице на их сближение едва-едва обратили внимание, было так естественно, что богатый дворянин наслаждается жизнью в обществе красивой танцовщицы, от которой кто же станет требовать особой добродетели. С первого же дня установилось как-то само собой, что в часы еды, которую барон продолжал принимать у себя в комнате, на стол к нему ставился и второй прибор для Мариетты Томазини. Евреинов зашёл однажды к барону и выразил ему своё живейшее удовольствие по поводу того, что последний так скоро свёл знакомство и дружбу с танцовщицей.
— Эта дружба — лучший оплот против всех докучных и опасных расспросов, — заметил он. — Вы проводите таким путём приятно время и вместе с тем отклоняете всякое подозрение, которое могло бы возникнуть против вас. В разговорах с незнакомцами, живущими в моей гостинице, я никогда не забываю упоминать о том, что вы проводите всё своё время в обществе прекрасной сеньоры Мариетты, и о вас со дня спектакля не поступало ещё никаких запросов, что неминуемо имело бы место, если бы вы проводили своё время здесь в совершенном одиночестве.