На трудном перевале
Шрифт:
Комаров в отчаянии тряс кулаками. «Что вы хотите?! — отвечали ему. — Без снарядов и патронов воевать нельзя». Но беда еще только начиналась. Момент для обороны перевала был решающим. Противник быстро выходил в тыл батарее. Именно этого и боялся её командир.
Немецкие солдаты внезапно появились на участке, где только что находились русские стрелки. На склоне горы они были отчетливо видны в своих серо-зеленых шинелях. Еще мгновенье — и они открыли бешеный ружейный и пулеметный огонь по батарее. Но батарейцы не могли стрелять. Снарядов было мало. Быстро и без всякой команды батарея повернула орудия в сторону наступавшей пехоты и укрылась за щитами, от которых пули отскакивали, как горох от стены. На командном пункте полка все замерли в мучительном ожидании, Даже Комаров умолк,
Противник стремительно двигался на батарею, которая грозно молчала. Наконец, когда немцы подошли на 1000 шагов, стволы орудий зажглись молниями выстрелов. Загремели четкие, как удар бича, выстрелы трехдюймовок. Почти вслед за выстрелом следовал разрыв шрапнели, поставленной на картечь. С воем, поднимая всплески пыли, шрапнельные пули неслись навстречу немецкой пехоте, не ждавшей такой встречи. Батарея казалось им легкой добычей. Внезапность огня сразу перевернула все; шрапнель, как стальная метла, вымела все живое. Все, кто не был убит, стремительно скрылись за гребнем. Комаров ликовал. Команда штаба полка кричала «ура». Но после короткого шквала огня, когда все стали уже успокаиваться, картина резко изменилась. Батарея замолкла, снаряды были израсходованы. Немцы оправились и сначала осторожно, потом смелее возобновили наступление. Комаров ругался всеми словами, которые он знал, и по-армянски и по-русски.
Еще немного — и батарея была бы взята, а с ней рушилась бы и оборона перевала. Это было бы катастрофой для всего боевого участка. Немцы получали открытую дорогу к перекрестку путей у выхода из гор.
Комаров решил, что пришла минута, когда надо бросить в бой свой последний резерв. Он был мужественным [73] человеком, и сам повел свой резерв, развернув его так, чтобы ударить во фланг атакующей немецкой пехоте. Еще минута — и было бы поздно. Противник захватил бы батарею. Комаров подал сигнал для атаки, но... только несколько человек офицеров бросилось вперед. Стрелки, в патронташах у которых было по одной — две пачки патронов, пришли в замешательство, смущенные разрывами нескольких гранат противника. Офицеры бросились к цепи и кто палкой, кто рукояткой револьвера, кто уговором стремились поднять стрелков в атаку. Тщетно! Никто не трогался с места...
Видя, что дело гибнет, Комаров бросился к стрелкам, лежавшим уткнувшись лицом в землю, и закричал:
— Вперед, иначе я вас сам перестреляю!
Он действительно выстрелил несколько раз из револьвера; пули ударились о камни перед самыми головами стрелков. И когда Комаров побежал вперед, за ним последовало несколько старых солдат и унтер-офицеров. Увлеченные командиром полка и напуганные его угрозой, остальные стрелки тоже поднялись. Внезапной атакой противник был смят. Часть немцев в беспорядке бежала, часть была захвачена в плен. Но вдруг у противника заговорил пулемет. Несколько атакующих упали, остальные бросились на землю, стремясь укрыться за неровностями почвы или защититься шанцевыми лопатами от смерти, несшейся вместе с потоком пуль над самой головой. Комаров был еще впереди и вдруг свалился как подкошенный...
Но дело был сделано. Перевал остался в руках русского командования. К ночи положение укрепилось, а с наступлением темноты полк получил приказ отходить.
Все это время я был пассивным наблюдателем разыгрывавшейся передо мною драмы. Теперь мне предстояло выполнить вторую часть поручения и проследить за порядком выхода войск этого участка армейского фронта через горловину у Стрыя. Я вернулся до наступления темноты на указанный мне пункт, проверил работу связи, расставил прибывшую сотню казаков так, чтобы они не допускали никакой задержки и скидывали с дороги каждую застрявшую повозку. Сам я расположился на самом ответственном пункте отхода, у моста [74] через горную речку, с шумом бежавшую с обагренных человеческой кровью Карпатских вершин.
Несмотря на близость фронта, картина развертывалась совершенно мирная. В небольшой деревушке на берегу потока расположился хорошо знакомый мне перевязочный отряд 3-й стрелковой бригады. Там мне была оказана первая помощь после Бялы. На самом видном месте был поднят флаг Красного Креста, и на пункте шел обычный прием
В надвигавшемся сумраке весеннего вечера горы с ярко освещенными лесистыми вершинами резко вырисовывались на фоне голубого неба. После длительных боев не слышно было грохота орудий. Но противник не дремал. Он понимал важность этого скрещения путей и стремился помешать нам. Где-то за высотой послышалось жужжание авиационного мотора, и вскоре над мирной долиной появился самолет, в котором я без труда узнал немецкого «таубе». Самолет стал кружить над долиной, как ястреб, что-то высматривая с высоты. Конечно, флаг Красного Креста меньше всего мог смутить летчика. Он интересовался, нет ли движения по дороге. Ездовые, очевидно, ввели его в заблуждение. От самолета отделилась точка и быстро понеслась к земле. «Бомба!» — послышался чей-то испуганный голос. Действительно, через секунду около перевязочного пункта взвился столб ослепительного пламени, и грохот взрыва потряс мирную долину. Затем от самолета оторвалась вторая точка и так же стремительно понеслась вниз. В селении началась паника. Ездовые, побросав поводья, бросились кто куда. Раненые, которые могли передвигаться, рассыпались в поисках подвалов, погребов и других убежищ. Какой-то доблестный воин залез под телегу. На шоссе старый фельдфебель сверхсрочной службы стрелял в самолет из прадедовского револьвера системы Смит и Вессон. Никаких других средств борьбы с авиацией в русской армии не было, и поэтому самолет невозмутимо продолжал свое дело, посылая на землю один за другим свои «подарки».
В это время на шоссе показалась коляска, запряженная парой лошадей, в которой находились два человека. [75]
Один сидел, глубоко свалившись на сиденье. Другой поддерживал его бессильно свешивавшуюся на грудь голову. Они ехали совершенно спокойно, как будто вокруг ничего не происходило и ничто не нарушало тишину этого прекрасного весеннего вечера, И казалось, что это было единственно разумное, что можно было предпринять, так как укрыться от бомб было негде. Просто нужно было взять себя в руки и действовать так, будто ничего особенного не происходит. Именно так и поступал ехавший в экипаже раненый полковник Комаров.
Когда коляска подъехала к перевязочному пункту, никто не вышел ему навстречу. Кругом царила паника. Люди бежали, а кто не мог бежать, полз в поисках хоть какого-нибудь укрытия. Санитар, сопровождавший Комарова, вошел в «халупу» (так в Галиции называли крестьянские избы) и через мгновение вышел оттуда в сопровождении сестры. Это была Головачева. Комаров посмотрел на нее.
— Не боитесь, сестра? — спросил он.
Она улыбнулась:
— Конечно, боюсь, только никуда все равно не спрячешься. Можете ли вы сами дойти до перевязочной комнаты? Наши санитары разбежались кто куда.
Я подошел к говорившим, чтобы помочь раненому и выразить свое восхищение мужеством женщины, подававшей пример многим мужчинам, окружавшим ее.
— Андрей Николаевич, как это вас угораздило? — спрашивал я, помогая Комарову подняться на крыльцо.
— Черт их хвати, прострелили как-то, — хмуро отвечал Комаров.
Раненого подняли в дом, и сестра Китти быстро и уверенно оказала ему первую помощь. Подошел старичок, старший врач, также продолжавший свою работу, несмотря на царивший крутом хаос. Рана Комарова оказалась несерьезной, и только большая потеря крови и слабость не позволяли ему двигаться без посторонней помощи.
Тем временем неприятный «гость» улетел, не причинив серьезного вреда. Все понемногу стали выползать из своих убежищ и делиться впечатлениями. Врач, отсидевшийся под телегой, рассказывал о том, как он наводил порядок, а сверхсрочник-фельдфебель, стрелявший по самолету из револьвера, утверждал, что он собрал свою [76] команду и открыл залповый огонь по самолету, заставив его улететь. Каждый рассказывал, как это часто бывает на войне, не то, что было на самом деле, а то, чего он хотел, но о чем догадался позже. А рассказав один раз, человек вскоре забывал, что было не так, и даже сам начинал верить, что было именно так, как он рассказал.