На "Веге"
Шрифт:
Остальные стали помаленьку надувать матрацы, разворачивать спальные мешки и копались в рюкзаках, приготовляясь спать.
Так прошли мы часа четыре, солнце давно село, заметно стемнело, северо-запад был широк и желт, далеко впереди видна была туча с провисающими наискось туманными кисеями дождя.
Правый берег скрылся часа на три, потом опять показался. Левый берег был не виден. На буях загорелись огни. Все вокруг стало зыбко, сумрачно, только заметно побелевшие барашки резко светились в темноте, и шлюпку нашу уже сильнее приподымало сзади, будто подпихивало
Как-то никому не спалось, лежали, покуривали... Потом решили поужинать, достали банки со сгущенкой, каждый отломил себе хлеба, зачерпнул из бидона кружку воды. Жевали, поглядывали за борт, на волны.
Навстречу нам попался большой теплоход. Он шел на юго-восток, во тьму, весь озаренный огнями. Народ на нем попрятался по каютам, волна с гулом била в нос, взлетала выше палубы, и мы — такие крошечные перед ним, — глядя на вздымающиеся столбы брызг у его носа, вдруг поняли, какая уже началась здоровая волна.
С теплоходом мы разошлись мгновенно. Через десять минут многочисленные его огни слились на черном востоке в маленькое жемчужное пятнышко. Но и сквозь упругий шум ветра и шипенье обгонявших нас волн нам все слышался звук теплоходного двигателя.
Далеко передается звук по воде! Помню, однажды осенью ночевал я на берегу Белого моря в пустой промысловой избушке. На море стоял полный штиль, кругом было такое безлюдье, такая темнота, что, казалось, только мой костер, на котором я кипятил чай, да звезды наверху — одни светили на земле.
Потом вспыхнуло полярное сияние. Дрожащие столбы вставали на севере так отчетливо, что отражались в море. Тотчас пришел мне на ум один знакомый мужик. Его два раза уносило на льдине во время зверобойного промысла. Повествуя о своих бедах, не раз упоминал он и про «сполохи».
— Какие они? Расскажи! — Я тогда не видал еще полярного сияния.
— А страшные! — только и говорил он.
Жутко и мне стало глядеть на этот живо передвигавшийся по небу мертвый свет.
Тогда-то и услыхал я вдруг близкий, как мне показалось, шум проходящего мимо судна. Я огляделся — нигде не было ни огонька! Странным мне это показалось — не мог же корабль (и, судя по шуму двигателей, большой корабль) идти возле берега, погасив все свои ходовые огни...
В смущении пошел я в избушку. Лег на твердые нары, положив под голову рюкзак. Корабельный шум усилился, я даже различал сдвоенное подводное лопотанье винтов, разноголосое пенье дизелей. Не вытерпев, я опять вышел. По-прежнему нигде не было ни огонька. Полярное сияние погасло. Захватив с собой бинокль, я стал взбираться на обрыв. Лезть было высоко, темно, и не меньше получаса прошло, пока очутился я наверху, на овеваемой тихим ветром моховой площадке.
Глубоко внизу загадочным глазом рдел мой потухающий костер. А прямо передо мной и даже как будто несколько выше светилось на горизонте туманное пятнышко. Я посмотрел в бинокль и увидел во тьме дрожащие, крохотные, как звезды в Млечном Пути, огоньки — на горизонте шел лесовоз.
Вот, значит, кто
Тут мы вспомнили, что и нам пора зажечь ходовой огонь. Была у нас такая длинная эбонитовая трубка с крохотной лампочкой на конце, был и аккумулятор. Командир полез в середину шлюпки искать все это электрохозяйство, зачертыхался, команда, прикорнувшая было, зашевелилась — темные тени принялись рыться под банками, звякать бидонами, кружками, — а я сел на руль и стал править на далекий красный огонек буя. Ветер и волна сваливали «Вегу» налево, через равномерные промежутки я осаживал ее направо, мачты временами закрывали огонек буя, и я вытягивал голову за борт, чтобы опять его увидеть.
Наконец, лампочку с аккумулятором нашли, укрепили на носу, зажгли — слабый огонек засветился перед нами. От нас его закрывал пузырем надувшийся стаксель, и через полотнище стакселя дрожало только круглое желтое пятнышко — как свечка, которую зажгли мы Николаю-угоднику, покровителю моряков.
Коля по-прежнему лежал на носу с биноклем и время от времени покрикивал оттуда:
— Вижу буй!
— Какой огонь?
— Белый!
Минут через десять буй становился виден без бинокля. Еще через полчаса мы уже проходили мимо. Видно было, как он высоко вздымался и опадал на волне. В бинокль можно было разглядеть и номер.
— Двадцать первый! — кричал Коля.
А через полчаса:
— Двадцать второй!
Все шло нормально, и становилось даже скучновато. Мы опять принялись укладываться спать... Но спать нам не пришлось...
Это началось часов в двенадцать ночи. Я пробрался в эту минуту к Руслану, по-прежнему сидевшему на шкотах стакселя, и мы с ним занялись прикуриванием. Спички гасли, и я было полез под банку в затишье, но в этот момент наверху громко хлопнуло, и «Вега» дернулась, будто ее ударили в корму.
Не знаю, что тому было причиной — то ли ветер переменился, или Леша зазевался на минуту, — но фок наш заполоскало, повело на правую сторону, крепко рвануло, и парус взял ветер с правого борта. Грот тоже было заколебался, но Леша успел выправить ход, и грот вернулся на свое место.
— Грот, потравить шкоты! — закричал Леша.
Теперь ветер дул нам прямо в корму, паруса стояли перпендикулярно бортам, на правую и на левую стороны. Мы помчались. Мы шли так называемой «бабочкой». Гики парусов упирались в ванты. Мачты потрескивали.
— Как идем! Как идем, а? — восторгался на корме командир.
Его давно уже прохватывали ветер и брызги, и он надел телогрейку и завернулся по пояс в брезент.
Поглядев некоторое время на мчавшуюся мимо пену, мы с Русланом снова занялись прикуриванием. Все в шлюпке скрипело, ныло, кряхтело. Новичок на паруснике, я скоро перестал на это обращать внимание. Так ли все трещало, когда прихватил нас на зверобойной шхуне шторм возле острова Колгуева!
Но Витя, наш моторист, который чуть ли не в первый раз сидел без дела, стал беспокоиться. Перебравшись через банки, он потрогал гик фока.