На внутреннем фронте. Всевеликое войско Донское (сборник)
Шрифт:
До утра во дворце продолжался шум и гам. То арестовывали, то освобождали офицеров. Матросы явно ухаживали за казаками и льстили им.
– В России только и есть войско, товарищи, что матросы да казаки, – остальное дрянь одна.
– Соединимся, товарищи, вместе, и Россия наша. Пойдем вместе.
– На Ленина! – лукаво подмигивая, говорил казак.
– А хоть бы и на Ленина. Ну его к бесу! На что он нам сдался, шут гороховый…
– Так чего же вы, товарищи, воевали? – говорили казаки.
– А вы чего?
И разводили руками.
XXV. В Смольном
Перед рассветом выпал снег и тонкой пеленой покрыл замерзшую грязь дорог, поля и сучья деревьев. Славно пахнуло легким морозом и тихою зимою.
Автомобиль должны были подать к 8 часам, но подали еле к 10. Тарасов-Родионов волновался и нервничал. То просил меня выйти, то обождать в коридоре. Рошаль собрал вокруг себя на внутреннем дворцовом дворе всех матросов и, ставши на телегу, что-то говорил им. У дворца громадная толпа солдат и Красной гвардии и это нервит Тарасова, он отдает дрожащим голосом приказания шоферам.
Мы садимся. Впереди Попов и Гриша Чеботарев, сзади я и Тарасов-Родионов. Автомобиль тихо выезжает из дворцовых ворот.
Какой-то громадный солдат в пяти шагах от нас схватывает винтовку на изготовку и кричит:
– Стрелять этих генералов надо, а не на автомобилях раскатывать!
Тарасов мертвенно-бледен. Я спокоен – тот, кто выстрелит, тот не кричит об этом. Этот не выстрелит. Я смотрю в злобные серые глаза солдата и только думаю: за что? – он и не знает меня вовсе.
– Скорее! скорее! – говорит Тарасов шоферам, но те и сами понимают, что зевать нельзя.
Автомобиль поворачивается налево и мчится мимо статуи Павла I, стоящего с тростью и засыпанного белым чистым снегом, мимо обелиска, поворачивает еще раз – мы на шоссе.
В Гатчине людно. Шатаются солдаты и красногвардейцы. У Мозино мы обгоняем роту Красной гвардии. Она запрудила все шоссе, автомобиль дает гудки, и красногвардейцы сторонятся, косятся, бросают злобные взгляды, но молчат.
Под Пулковом из какого-то дома по нас стреляли. Одна пуля щелкнула подле автомобиля, другая ударила в его кран.
– Скорей! – говорит Тарасов-Родионов.
Третьего дня здесь был бой. По сторонам дороги видны окопы, лежат неубранные трупы лошадей оренбургских казаков, видны воронки от снарядов.
За Пулковом Тарасов-Родионов становится спокойнее. Он начинает мне рассказывать, сколько счастья дадут русскому народу большевики.
– У каждого будет свой угол, свой домик, свой кусок земли. И у вас будет покой на старости лет.
– Позвольте, – говорю я, – но ведь вы коммунисты, как же это у меня будет свой дом и своя земля. Разве вы признаете собственность?
Молчание.
– Вы меня не так поняли, – наконец, говорит Тарасов. – Все это принадлежит государству, но оно как бы ваше. Не все ли
– Значит, будет государство, будет Россия? – спрашиваю я.
– О! да еще и какая сильная! Россия народная! – отвечает восторженно Тарасов-Родионов.
– А как же интернационал? Ведь Россия и Русские это только зоологическое понятие.
– Вы меня не так поняли, – говорит Тарасов и умолкает.
Мы въезжаем в Триумфальные ворота. Когда-то их любовно строил народ для своей победоносной гвардии, теперь… где эта гвардия?
– Увижу я Ленина? Представят меня перед его светлые очи? – спрашиваю я Тарасова.
– Я думаю, что нет. Он никому не показывается. Он очень занят, – говорит Тарасов.
Знакомые, родные места. Вот Лафонская площадь, вот окна конюшни казачьего отдела, манеж № 1, где я провел столько счастливых часов, служа в постоянном составе школы. Там дальше на Шпалерной моя бывшая квартира. Не нарочно ли судьба дает мне последний раз посмотреть на те места, где я испытал столько счастья и радости… Печальное предчувствие сжимает мое сердце.
Последствие усталости, бессонных ночей, недоедания, слабость?… Не нужно этого.
У Смольного толпа. Крутится кинематограф, снимая нас. Ну как же! Привезли трофеи победы Красной гвардии – командира III кавалерийского корпуса!
В Смольном хаос. На каждой площадке лестницы пропускной пост. Столик, барышня, подле два-три лохматых «товарища» и поверка «мандатов». Все вооружено до зубов. Пулеметные лепты сплошь да рядом без патронов крест-накрест перекручены поверх потрепанных пиджаков и пальто, винтовки, которые никто не умеет держать, револьверы, шашки, кинжалы, кухонные ножи.
И несмотря на все это вооружение, толпа довольно мирного характера и множество – дам, нет это не дамы, и не барышни, и не женщины, а те «товарищи» в юбках. которые вдруг, как тараканы из щелей, повылезали в Петрограде и стали липнуть к Красной гвардии и большевикам, – претенциозно одетые, с разухабистыми манерами, они так и шныряют вниз и вверх по лестнице.
– Товарищ, ваше удостоверение?
– Член следственной комиссии Тарасов-Родионов, генерал Краснов, его начальник штаба…
– Проходите, товарищ.
– Куда вы, товарищ?
– К товарищу Антонову…
Так с рук на руки нас передавали и вели среди непрерывного движения разных людей вверх и вниз на третий этаж, где, наконец, нас пропустили в комнату, у дверей которой стояло два часовых матроса.
Комната полна народа. Есть и знакомые лица. Капитан Свистунов, комендант Гатчинского дворца, один из адъютантов Керенского, а затем различные штатские и военные лица из числа сочувствовавших движению. Настроение разное. Одни бледны, предчувствуя плохой конец, другие взвинченно-веселы, что-то замышляют. Новая власть близка, источник повышений здесь, игра еще не проиграна.