На восходе солнца
Шрифт:
Соловейчик снизу невозмутимо поглядел на него и по-прежнему болтал ногой.
— Те-те-те! Нервы, нервы, — сказал он сожалительно. — Вот дадут вам большевики по загривку, куда подаваться будете? В Сахалян. То есть к Соловейчику. Да я зла не помню. Крик — от бессилия. Ребенок махонький — он больше всех кричит.
Лисанчанский как вскочил, так и стоял столбом посреди комнаты, тараща глаза на небольшого скуластого человека, который, как говорят, и ухом не повел.
— Вы ступайте, ступайте, — с досадой сказал Зотов, понимая уже, что придется добавить. — Бери десять, — предложил
— Двадцать пять. Упустил ты время, Иван Артамонович. Время — деньги, слыхал небось? — Соловейчик смотрел в угол, где стояло скульптурное изображение Фудоо Мёо-оо — бога гнева. Воинственный и свирепый вид японского божка пришелся ему по душе. Он подошел ближе, прочел надпись: «Этот мир полон зла, которое должно быть сдерживаемо гневом». Потрогал бога за голую пятку. — Ладно, Иван Артамонович. Оставшиеся поделим пополам. Семнадцать с половиною комиссионных и бутылку коньяку. Когда же у вас назначен переворот?
Проводив наконец беспокойного гостя, Зотов вздохнул с облегчением.
— Уф, денек!.. Чего тебе? — спросил он у облаченного в парадную ливрею старичка камердинера.
— Тут матрос пришел. Матро-ос, — сказал он испуганно-свистящим шепотом.
— Что?.. З-зачем?..
— На кухне он... с Настей.
Зотов охнул и схватился за сердце...
Матрос, приход которого так напугал Зотова, был Логунов. В зотовский особняк он попал совершенно случайно: надо было передать письмо Насте от одного из моряков.
Логунов в незнакомом городе не сразу нашел нужную улицу. Сейчас Настя поила его чаем и расспрашивала про житье-бытье в Астрахановке.
Логунов собирался вручить письмо и уйти. Но Настя так обрадовалась, так была с ним мила, что он уступил настойчивым просьбам. Настя чем-то отдаленно напомнила ему Дашу Ельневу.
У нее такая же стройная фигурка, здоровое лицо с румянцем на щеках и ровные белые зубки. По типу это все же скорее была деревенская красавица, чем городская барышня. Собственно, что в ней было от Даши? Сердечность! — решил Логунов, поразмыслив.
В особняк Логунова впустили не через парадный ход, а через дверь, предназначенную для прислуги. Хозяйских роскошно обставленных комнат он не видел, однако сразу понял, что попал в дом крупного капиталиста. В таких домах Логунову приходилось бывать только с обыском, и он с интересом расспрашивал симпатичную и словоохотливую Настю о жизни ее хозяев.
Зная хорошо нужду народа, Логунов с удивлением и даже недоверием слушал Настин рассказ о том, что двух человек — Зотова и его супругу — обслуживает ни много ни мало как двадцать человек домашней прислуги. В его голове совершенно не вмещалось, как и чем можно занять стольких людей.
— А едят-то они сами? — спросил он, покачав головой.
— Да уж только! Разжуй и в рот положи, — сказала Настя. — За столом все деликатесы. Жрут, как боровы. Живых слизняков глотают, ей-богу. Устрицы. Вы поглядели бы на нашего. Во — туша, — показала она, разведя руки насколько могла. — Ходит — пыхтит, ляжет — кряхтит, плитки паркета под ним выскакивают. И все мало... загребает, загребает.
Настя выпалила все это быстрой и звонкой скороговоркой, точно боялась, что Логунов не дослушает и уйдет. Ей, видно, до того осточертело в зотовском доме, столько натерпелась она здесь от мелкой придирчивости, от высокомерия и заносчивости хозяев, что раз уж попался человек, готовый слушать, она не могла не высказаться.
— А барыне, видно, не в коня корм. Худущая, — продолжала она, заглянув в зеркальце и поправив выбившуюся из-под косынки прядку волос. — Нами-то больше она помыкает. Как начнет примерять платья, начнет вертеться! — ну, пропасть мне! Внизу складок тыща, хвост на три аршина, а сверху — одна срамота. Что одета, что нет. И было бы хоть что показать, а то — мощи высохшие. Мода. Ради моды удавиться готовы. Правда, сами в петлю не лезут — других загоняют. Вон у Буяновых горничная повесилась. До того затуркали бедную, что руки на себя наложила. Это им можно простить? Это разве не кровопийцы?
Логунову Настя сразу понравилась. Письмо, которое он передал, тронуло ее до глубины души. Не замечая взгляда Логунова, она прижала письмо к груди. И столько девичьей чистоты было в этом непроизвольном жесте, что сердце Логунова дрогнуло: он сам любил.
— Не обижают вас здесь? — спросил он.
— Обижают? — переспросила она с некоторым даже удивлением: для нее сама жизнь в этом доме была постоянной и нестерпимой обидой. Но Логунов имел в виду другое: не пристают ли к ней пресытившиеся бездельники как к женщине, и Настя поняла его. — А пусть попробует кто! — сказала она с гордым вызовом. — Уж я не посмотрю. Я прямо в харю, в бесстыжие глаза наплюю. Вообще-то нашей сестре горько приходится. Хозяин тискает, гости лапают, щенок хозяйский, молоко на губах не обсохло, — тоже тянется, пристает... Кто характером послабже — беда. Трудно прислуге-девушке себя соблюсти. Конечно, в какой дом попадет. Есть хорошие люди. Только не среди богатых, — сказала она убежденно.
В этом Логунов был согласен с нею. Он пил чай и слушал Настин быстрый говорок.
— Теперь они хвосты-то поджали маленько, — с усмешкой заметила она и глянула на Логунова живыми, прищуренными глазами. — А уж шипят, шипят. Клубок змей. Как сойдутся, как почнут языками молоть — чего только не выдумают! Комиссары — то, комиссары — это. И Россию они немцам продали, и чего-то там загубили, и бога не признают, а только одного черта. И все так серьезно говорится, будто в театре представляют. Ой, я же должна вам рассказать! — воскликнула Настя, оглянулась на дверь, пододвинулась поближе к Логунову и зашептала: — Ведь они чего-то строят. Чего-то колготятся.
Сбивчиво, поминутно оглядываясь, она рассказала ему о визите японца Такеды и, главное, о Соловейчике, одна репутация и профессия которого уже говорили о многом.
— Ах они контры, контры! — сказал возмущенный Логунов.
Впрочем, особого значения Настиному предупреждению он не придал. Мало ли что говорят в буржуазных домах; они и в газетах открыто гадости пишут, не стесняются. И публики подозрительной в Благовещенске хоть лопатой греби. Логунов постарался рассеять Настину тревогу.