На войне я не был в сорок первом...

Софронов Лев

Павлик и его товарищи в такие ночи тоже не дремлют.

Разрушений в Москве не так уж много. Заметно пострадала, правда, улица 25 Октября, ведущая к Красной площади. Но Кремль стоит по-прежнему на своем месте, как стоял сотни лет. Рвутся фугаски вокруг да около, а Кремль стоит и стоит, будто опоясан волшебным кольцом, проникнуть за которое не­возможно. Одна бомба попала в Большой театр, одна — разби­ла памятник Тимирязеву у Кинотеатра повторного фильма. Словно театры и памятники — излюбленные цели фашистов...

Памятник

Тимирязеву восстановили быстро. Но вглядитесь повнимательнее в его гранитные плиты — вы и сейчас заме­тите щербинки, оставленные гитлеровской бомбой в сорок пер­вом году...

Наше училище — неподалеку от Курского вокзала. Ох как мечтали гитлеровские летчики парализовать этот вокзал! С него уходили на восток поезда с оборудованием заводов, эшелоны с эвакуированными. Вот почему на нашу долю почти всегда вы­падали веселенькие дежурства. Вот почему и рассчитывал Во­ронок, что медаль «За отвагу» от него не уйдет.

Неподалеку от училища — большая швейная фабрика. Ви­дим на ее крыше таких же дежурных, как мы. Там в добро­вольной пожарной дружине много девчат. В минуты затишья до нас порой доносятся их песни — протяжные, грустные.

— Завели панихиду, — ворчит в таких случаях Сашка Во­ронок, —уж пели бы что-нибудь комсомольское... Тоже мне вояки!

Сегодня песен не слышно. Неумолчно грохочут зенитки, прожекторы торопливо пересчитывают барашки разрывов, скло­няются друг к другу, словно шепчась о чем-то... Тревожная сегодня ночка!

— Прорвался, гад, — повторяет Воронок. Прислушиваемся к далекому гулу мотора.

— Сейчас скинет подарочки. — Сашка хватает щипцы для зажигалок.

На фашист сначала сбрасывает, по своему обыкновению, осветительную ракету. Маленьким солнцем сияет она над нами, и при свете ее я впервые замечаю горькие морщинки на лице моего названого брата... Вот и хорохорится он всегда, и под­смеивается над всеми, а в душе опечален не меньше нас с Андрейкой и нерадостным отступлением нашей армии, и ребячьими слезами в тесных бомбоубежищах, и грустными песнями девушек на крыше швейной фабрики.

Я не сержусь, что Сашка захватил единственные щипцы для зажигалок. Наверное, он спокойнее чувствует себя, опираясь на что-то надежное, увесистое. Беру в руки железный домик. Он тоже тяжелый, тоже подбадривает.

И вдруг вспыхивают маленькие солнца прямо на крыше швейной фабрики. Одно, другое, третье... Через минуту на крыше разгорается костер. Нам он кажется не таким уж и страшным. Похож на костры в пионерских лагерях. Только сейчас прыгают вокруг него не мальчики и девочки с пионер­скими галстуками, а пожарные из добровольной дружины. До­носятся крики, видно, как заливают костер водой. Он на мгно­вение притухает, но тут же выбрасывает в небо новый сноп огненных искр, подталкивая их драконьими языками пламени.

«Фи-и-и-и-и!» — раздается дьявольский посвист над нашими головами. Сашка

прижимается ко мне:

— Все, Лешка! Летит прямо на нас...

И мне кажется, что летит прямо на нас, но я думаю, что, может, это и не бомба, а продырявленная железная бочка, кото­рые иногда бросают фашисты для устрашения.

Но нет, это была бомба... Она попала в швейную фабрику, прямо в пылающий костер... Ураганный ветер пронесся над нами, сорвав фуражки и растрепав волосы.

Стоим с Воронком, обняв друг друга, прижимаясь спинами к твердой и холодной стене. Хочется сказать Сашке что-то уте­шающее, но не приходят в голову нужные слова.

И снова — дьявольский посвист над головой, и снова летит бомба прямо в нас — беззащитных и таких маленьких на этой большой крыше. И опять пролетает она мимо, в какой-то сот­не метров от нас. Огромный фонтан возникает посреди Яузы, обдает нас брызгами... Невиданно большие волны бьются в бе­рега, переплескиваясь через гранит...

Минут пять проходит, прежде чем Воронок решается ска­зать мне со своей обычной усмешечкой:

— А мы, брат, видать, оба в сорочках родились. Вот повез­ло так повезло!

К швейной фабрике подъезжают машины с ополченцами, машины «скорой помощи». Утром мы увидели вокруг фабрики высокий деревянный забор...

После отбоя приходим к себе в комнату. Какие-то мы все не такие. Словно повзрослели за одну ночь. Андрейка хлопо­чет с чайником, шутит:

— Натерпелись страху, братцы? Сознайтесь честно. А еще на фронт собирались бежать. Пока вы готовились, фронт возь­ми да приди прямо к вам.

Откуда он знает о наших планах? Догадался по сухарям? Или Воронок не удержался?

Такие же мысли бродят в Сашкиной голове. Смотрим друг на друга и неожиданно начинаем смеяться. Смеемся до слез, до коликов в животе. Сами не понимаем причины своего смеха.

— Психопаты, — говорит Андрейка, — нервы у вас не то­го... Не очень крепкие.

Пожалуй, он угадал. Вместе со смехом покидает нас напря­жение, державшее холодной рукой за сердце несколько часов подряд.

— Андрейка прав, — вытирая слезы, произносит Воронок,— фронт и в самом деле пришел к нам. Лопнули наши героиче­ские планы... Давай сюда, Лешка, сухари. Будем есть до от­вала. А сражаться станем на баррикадах. Чем мы хуже Гавроша?

— Может, и не дойдет до баррикад, — вслух размышляет Андрейка, — может, еще отбросят фашистов от Москвы.

— Разуй глаза, посмотри, сколько их понастроили! Найдет­ся там местечко и для нас. Не будь я Воронков, если не при­стрелю хоть одного фашиста.

— На словах ты горазд, — улыбается Андрейка.

...Был в нашей жизни день, когда мы, все трое, почти поверили, что Москва будет сдана Гитлеру, что и впрямь при­дется уже нам, мальчишкам, зубами перегрызать горло врагов. Как у Гайдара — в сказке о Мальчише-Кибальчише...