На все цвета радуги (сборник) (с илл.)

Пермяк Евгений Андреевич

Вскоре стали замечать, что у Тёмки появился аппетит. Нашлись в медицинской службе радетели, которые взвешивали кота. Докладывали командиру о прибавке веса.

Кот теперь довольно быстро бегал даже по трапам. Ему только не хватало одного – когтей. Когти были спрятаны в сапоги. Ожигов, раздумывая над этим, внёс усовершенствование: он проделал в сапогах отверстия для выпуска кошачьих коготков. Кот после этого почувствовал себя куда увереннее.

За жизнь Тёмки уже никто не беспокоился. К нему так привыкли, что даже перестали замечать. Но как-то Тёмка напомнил о себе и привлёк всеобщее внимание.

Однажды Тёмку забыли обуть. Было не до кота –

готовились к большому походу. Голодный, забытый кот терпеливо сидел в кубрике до обеда. Но когда послышалось в репродукторе: «Команде обедать!» – раздался дикий кошачий рёв. Кот требовал сапоги. Он ни за что не хотел отправиться в камбуз «босым» по длинной железной палубе. И как только Тёмку обули, он стремглав бросился к коку, где его давно ожидал остывший обед.

Время шло. Тёмка стал большим, разжиревшим, толстомордым котом. Он стал медлительнее в движениях, важно следовал по палубе в своих сафьяновых сапогах, будто кичась своей красивой обувью.

Шестой малахай

Мне было тогда лет семнадцать. Я служил в заготовительной конторе разъездным. Это была должность «человека верхом». Куда пошлют, туда и едешь. Что поручат, то и выполняешь.

Как-то ранней весной меня послали на Копылуху, где выпасались табуны нашей конторы. Я поскакал туда с большой радостью. Там у меня был друг Кусаин, и я всегда останавливался у него в юрте.

Перед казахскими юртами нередко можно было встретить лисёнка, привязанного к колу. Делалось это так: вбивали в землю кол, на кол надевали скользящее кольцо с ушком, к ушку привязывали цепь, а на цепь сажали лисёнка в ошейнике. Лисёнок бегал вокруг кола. Скользящее кольцо не позволяло ему запутываться. С лисёнком играли дети, кормили его, ухаживали за ним. К зиме лисёнок становился лисой, а затем – малахаем, особой казахской шапкой, напоминающей треух.

Приехав к Кусаину, я увидел большую красивую лису, привязанную к колу. Она, развалившись, кормила пятерых лисят. Лисята не были привязаны.

– Добыл всю семью, кроме отца, – сказал Кусаин.

– Как же они не убегают? – спросил я у него.

– Куда им бежать? – ответил тот. – Зачем бежать им от матери? Как они будут жить? Кто их будет кормить? Маленькие. Плохо бегают. Охотиться не могут. А тут им хорошо. И мне хорошо: вырастут – шесть малахаев будет.

Пока я жил у Кусаина, всё свободное время отдавал лисе и её детям. Кусаин вырыл неподалёку от кола нору и застлал её шерстью. Лису кормили сырым мясом и потрохами. Лисят подкармливали кобыльим молоком. Лиса временами забывала о неволе. Она радовалась вместе с резвящимися лисятами, тщательно вылизывала их, играла с ними и покорно растягивалась у норы, когда приходило время кормить своих крошек.

Лиса – трудно приручаемый зверь. Шумы и голоса людей пугали её, дым и огонь костра страшили её. Соседство собаки – опасное соседство. Но у неё дети, она мать. Чувство материнства заставило лису примириться со всем. Оно сильнее страха. Оно заставило её забыть о цепи и ошейнике – о неволе.

Иногда лису выводили на прогулку. Это делал сын Кусаина. Он надвязывал цепь и бегал с лисой по степи. Лисята бежали следом. Лиса, туго натягивая цепь, стремилась в глубь степи – подальше от жилья, от чужих запахов, в родные просторы. И каждая такая прогулка ей, наверное, казалась началом освобождения. Но напрасно: цепь возвращала её. Мы поворачивали назад. И лиса теперь не стремилась бежать первой. Она плелась за нами, понурив голову. Плелась к ненавистному колу, в ненастоящую, выкопанную человеком нору. А

лисята ничего не понимали. Они бежали, перегоняя один другого, завязывая дорогой безобидную грызню…

Завершив дела, я уехал к себе. После этого я не был у Кусаина несколько месяцев. А поздней осенью меня снова послали на Копылуху.

Погода стояла отвратительная. Тучи ползли над степью так низко, что, казалось, их можно было хлестнуть плёткой, если чуточку приподняться на стременах.

И вот я приехал. И, конечно, сразу же к Кусаину. И тотчас же спросил о лисе.

– Посмотри, – сказал он. – Посмотри…

Не рассёдлывая лошади, я побежал к лисьему колу, за юрту. Там я увидел неподвижно сидящую лису. Её исхудавшая острая морда стала вытянутой и тонкой. Лиса напряжённо смотрела в степь. Её скулы нервно вздрагивали. Она не обратила на меня никакого внимания. Изредка устало и медленно мигая, лиса не переставая вглядывалась в даль, будто желая кого-то увидеть сквозь мглистую пелену.

У норы лежали куски мяса. Она не прикоснулась к ним.

– Они той ночью бросили её… – грустно сказал Кусаин. – Зачем им теперь мать? Она выкормила своих детей. Она им дала всё. Острые белые зубы. Тёплую рыжую шубу. Быстрые ноги. Крепкие кости. Горячую кровь. Зачем им теперь старая лиса?

Наверное, в детстве мне довелось много слышать слезливых сказок, и они научили меня жалеть даже сломанное дерево… Мне безумно было жаль лису. Лису, так заботливо и так нежно воспитавшую в страхе и неволе, рядом с шумным и дымным жильём человека, пятерых лисят. И они теперь оставили свою заботливую мать наедине с ненавистным колом. Они покинули её тёмной осенней ночью, когда все спали, и ни выстрелы, ни собаки их не могли догнать. Это была хитрость. Хитрость, которую, как и свою жизнь, они тоже получили от матери.

Для зверей всё это вполне законно. Но человек и зверя хочет видеть лучшим, чем он есть на самом деле. Так уж устроены благородные человеческие глаза.

– Она звала их, – сообщил мне Кусаин. – Очень жалобно звала. Она вчера лаяла на всю степь. Как по мёртвым… Жалко. Очень жалко. Большой убыток. Пять малахаев убежали…

А потом Кусаин посмотрел на меня и умолк. Что-то вдруг изменило мысли моего степного друга. Может быть, моё молчание. Ведь мы с ним обменивались не только подарками, но и добрыми чувствами. Постояв минутку потупившись, он направился к лисе.

– Если пропали пять малахаев, пусть пропадёт шестой. У меня каждый раз будет болеть голова, когда я надену шкуру такой несчастной лисы. У всякого свой головной боль, – сказал он, хорошо говоривший по-русски, нарочито коверкая слова, будто высмеивая этим свой явно не охотничий поступок.

Сказав так, он снял с лисы ошейник и крикнул на неё. Лиса не убегала. Тогда он пронзительно свистнул. Лиса сжалась и кинулась в нору подле кола.

– Уже не верит в свободу, – сказал он. – Не верит, что мы с тобой немножечко смешные люди.

Утром нора оказалась пустой, и Кусаин, входя в юрту, сказал:

– Вставай. Чай пить будем. Шестой малахай убежал искать свои пять малахаев. Она их найдёт, обязательно найдёт. Найдёт и скажет: «Эх вы… эти самые…» А может быть, промолчит? Простит? Она ведь мать.

Балкунчик

В Крыму, между посёлками Планерское и Щебетовка, перегородили плотиной сырую балку, и получился отличный ставок.

Прослышав, что в этом водоёме водится рыбёшка, мы отправились попытать счастья. Беседуя о том о сём, и конечно, о крупной рыбе, мы дошли до ставка.