Шрифт:
Человеку неверующему эта история покажется малореальной, православный же скажет: «На всё воля Божья!»
***
Всем расстрелянным, сожженным и замученным в годы войны священнослужителям и их семьям посвящается.
Пролог
По армейскому ранцу, что стоял рядом с офицером, монотонно барабанили капли дождя. Их ритмичный стук напоминал Фридриху щелчки хронометра, отсчитывающего чей-то срок. Командир егерей отвел край перчатки и еще раз посмотрел на часы. Светящиеся точки на циферблате всё так же показывали полчетвертого. Стрелки не хотели двигаться, и
Офицер не был мистиком, но в судьбу верил, зная с детства, что у каждого человека она предопределена с рождения и её можно улучшить верой и добрыми делами. Вот за ними он и пришел в Россию: чтобы избавить мир от большевистской заразы. Его не сильно смущал тот факт, что при этом гибли невинные люди, в таких случая Фридрих любил повторять фразу, услышанную однажды на похоронах от сельского пастора: «На всё воля Божья», хотя во всём остальном он отказывал Богу. Обер-лейтенант был протестантом, и это позволяло ему скептически относиться к Божьему промыслу, приписывая победы и достижения исключительно собственным заслугам, личной воле или в крайнем случае считая всё произошедшее элементарным везением.
Как и сегодняшний день.
Не успели выйти к дороге – и сразу же пришлось падать лицом в мокрую листву. Мимо проехали два мотоциклиста в касках, летных очках и кожанках без знаков отличия, зато с автоматами. Патруль в столь ранний час навел на мысль, что будет штабная машина, и Фридрих приказал ждать. Будет ли птица важной, он точно не знал и мог лишь надеяться, что «гусь» – так обер-лейтенант называл генералов РККА – окажется жирным.
Место для засады выбрали удачное. Дорога за поворотом уходила в низину, к которой вплотную подступал мокрый темный лес, отливающий синевой. В овражке колея расползалась, превращалась в огромную бурую лужу, засыпанную нанесенной ветром листвой.
Пронизывающий ветер дополнял картину хмурого осеннего утра, не предвещающего ничего хорошего тем, кто поедет мимо подлеска, в котором затаились егеря. Их лица не выражали эмоций и им не было никакого дела до прохудившегося неба, промокшей насквозь одежды и холода, от которого стыли пальцы. Люди в пятнистых куртках под цвет золотящегося октябрьского леса были солдатами, и пришли они сюда убивать, а не вздыхать по испортившейся погоде.
Отряд даже втрое больший по численности, с пистолетами и винтовками, не смог бы остановить егерей. Четырнадцать горных стрелков, вооруженных автоматами, двумя ручными пулеметами и переносным 50-миллиметровым минометом, в короткой, но непродолжительной атаке могли бы смять даже роту винтовочников. Затяжные бои не входили в задачу группы, и, по инструкции, совершив налет, егерям следовало уклониться от повторного боестолкновения. Такой приказ был обусловлен важностью поставленной перед ними задачи – дестабилизации обстановки и создания паники в тылу врага.
По расчетам Фридриха, в пределах пяти минут должен появиться автомобиль. Сколько их будет – два, три или десять – какая разница? В любом случае егеря атакуют. Только колонна танков могла заставить Фридриха отдать приказ на скрытный отход без боя.
Обер-лейтенант расположил группу спиной к восходящему солнцу. И хотя небо было затянуто тяжелыми тучами, Фридрих знал, как обманчива погода осенью. Особенно здесь, в холодной и недружественной России, где, казалось, сама природа воюет против них. Надо было исключить всё, что помешало бы прицельной стрельбе, в том числе и солнечный луч, который мог прорваться сквозь тучи и ослепить в самый неподходящий момент.
Послышалось завывание двигателей. Именно так должен петь слабосильный мотор, тянущий перегруженную легковушку по размытой дождями и разбитой танками
Фельдфебель1 Литке, лежащий в паре метров от Фридриха, повернулся к командиру, показывая два пальца. Обер-лейтенант кивнул: машин будет две.
Так оно и вышло: из-за поворота показались ползущие «эмки». Офицер поднял руку, призывая солдат к вниманию. Каждый в его группе знал, за что отвечает: кто подрывает, кто и когда кидает гранаты, очередность стрельбы…
Еще не осела от взрыва мины грязь, окутанная пороховым облаком; еще темные капли дождя, смешанные с кровью, ползли по стеклу, а пулеметы уже изрешетили оба автомобиля, не оставляя пассажирам шансов на жизнь.
К расстрелянным машинам пошли четверо: Фридрих, Литке и два солдата. Остальные остались на позициях, переведя стволы туда, откуда, по предположению обер-лейтенанта, могла нагрянуть расплата. Но всё было тихо. Только дождь монотонно стучал по крышам изуродованных автомобилей.
За бугром раздались характерные, узнаваемые щелчки – так стреляет их родной «шмайсер», и через некоторое время оттуда крикнули филином, сообщая, что мотоциклисты не приедут.
Двумя пальцами Фридрих отвел дверцу, с удовольствием отмечая, что «гусь» и вправду оказался жирным. В залитом кровью кресле сидел обмякший, перерезанный пулеметной очередью двухзвездный генерал, лет пятидесяти, небритый, с вьющимися, побитыми сединой волосами. По документам оказалось, что они перехватили начальника тыла армии и его подчиненных – подполковника и двух майоров. Во второй машине ехало сопровождение: офицер связи и лейтенант, обвешанный гранатами, – наверное, ординарец.
Фридрих приказал собрать документы, разлетевшиеся из подорванной машины. Обер-лейтенант спешил: дорога, на которой они сорвали куш, хоть и не была главной, но и по ней раз в полчаса проходила какая-нибудь колонна, направляющаяся на юг – туда, где гремел фронт. А еще у них было назначено рандеву с самолетом, который должен был сбросить провизию и патроны.
Да и как-то не хотелось погибать в расцвете сил…
Часть 1. Церковь
Сон протоирея Алексия Голикова, настоятеля храма Всех Святых, что во Мхах
Отцу Алексию приснился чудный сон.
Будто он был восхищен на небо, и сонм ангелов сопровождал его в этом торжественном восхождении. Раскинув белоснежные крылья, бесплотные силы несли батюшку, поддерживая за руки. И слова апостола Павла, словно напутствие, звучали в ушах: «Знаю человека во Христе, который назад тому четырнадцать лет (в теле ли – не знаю, вне ли тела – не знаю: Бог знает) восхищен был до третьего неба. И знаю о таком человеке (только не знаю – в теле или вне тела: Бог знает), что он был восхищен в рай и слышал неизреченные слова, которых человеку нельзя пересказать…»
И от всего с ним происходящего умилением и радостью переполнялось сердце отца Алексия.
Одно только смущало батюшку – его одежда. Он был не в праздничной фелони и камилавке, как и положено священнику, собирающемуся предстать перед Всевышним, не в рясе с перекинутой через шею епитрахилью и даже не в чистом исподнем. Побелевшая от пота гимнастерка с малиновыми петлицами; грязные, порванные галифе, заправленные в стоптанные, вымазанные рыжей глиной сапоги, и солдатский ремень с пятиконечной звездой приводили отца Алексия в робкий трепет. Он не понимал, как оказался не в своей одежде и можно ли священнику в таком виде предстать на Суд Божий…